Сергей Капица из тех людей, кто переносит научные подходы в жизнь. В науке нельзя без смелых экспериментов и решительных шагов, и настоящий ученый не может обойтись без них и в жизни. Главное — быть уверенным в собственных предположениях и выводах.
— Не совсем так. В 1980 году президентом Европейского физического общества был известный итальянский физик-ядерщик Антонио Зикики. Когда совет общества заседал в Риме, Зикики, который был вхож во все правительственные сферы Италии, устроил нам встречу с Папой Римским. Нас было человек двадцать, из СССР кроме меня были еще Понтекорво, Канторович и Черенков. В Ватикане нас привели в зал, где стояли четыре ряда стульев для гостей и впереди трон для папы. Иоанн Павел II пришел с сенсационным заявлением: через 400 лет после того как Галилей был осужден, в Ватикане сочли нужным пересмотреть его дело. Назначена специальная комиссия, которая работала довольно долго. Отменить старое решение она сочла невозможным, но иначе его интерпретировала. Тогда папа опять пригласил ученых в Ватикан. Если первый раз нас принимали в аскетичном зале, то на этот раз встреча была в одном из самых пышных помещений Ватикана — Королевском зале. Все было очень красиво и торжественно — сцена для папского трона и две группы кресел для почетных гостей: с одной стороны сидели князья церкви, с другой — князья науки. Я сидел с лауреатами Нобелевской премии и другими большими научными шишками, а напротив были кардиналы в красных шапочках и парадных одеяниях. Папа говорил о моральных проблемах и ответственности науки. Он сказал, что есть два типа знаний: знания, получаемые путем наблюдения, опыта и рассуждений, — и этим занимается наука, а есть знание, полученное путем откровений, хранителем которого является церковь. Это знание более высокого порядка, чем то, которое получается научным путем, но одно не может оспаривать другое. Важно правильно интерпретировать то, что получено наблюдениями. В случае с Галилеем из-за неправильной интерпретации церковь вмешалась в мирские дела. Я хотел спросить, готовы ли они сделать Галилея святым, ведь он страдал за свою веру, но так и не решился.
— Увлечение пошло, видимо, от деда. Алексей Николаевич Крылов имел громадную библиотеку, которая хранилась частично дома, частично в здании Академии наук, в его большущем кабинете. Значительная часть этих книг была посвящена кораблестроению и прочим специальным вещам. Но кроме своей прямой специальности дед серьезно занимался историей науки. Он перевел на русский язык работы Ньютона, дополнив их подробными глубокими комментариями; интересовался сочинениями Эйлера. В его библиотеке была коллекция книг многих великих людей. В октябре 1945 года в возрасте 82 лет Алексей Николаевич скончался. В его кабинете в здании Академии наук был организован мемориальный музей, и при его создании мне предложили отобрать книги, которые я хотел бы оставить себе. На память о деде я забрал часть библиотеки. Эти книги до сих пор стоят у меня в Москве. Конечно, в наши дни изучать механику по Ньютону или математику по Эйлеру бессмысленно. Но я обратил внимание на то, что в книгах есть материал, который актуален и сегодня: это предисловия. Там авторы объясняют, зачем они написали книгу... Поставленные в единые рамки, ограниченные объемом, они должны были кратко описать ход своей мысли — и это интересно с исторической и методической точек зрения. В какой-то момент мне стало понятно, что собранные вместе предисловия разных ученых могут раскрыть путь развития науки от эпохи Возрождения до наших дней.
Я занимался этим около трех лет вечерами — дома и в библиотеке. Работа требовала времени: тогда ксерокса не было, но материалы надо было копировать. Примерно четверть этих материалов пришлось заново перевести на русский язык с оригинала или с других изданий.
Самое длинное и абсолютно современное предисловие принадлежит Кеплеру: на 20 страницах он рассуждает о Боге, о соотношении науки и религии. О том, что Богу — Богово, кесарю — кесарево, а ученым — знание. Еще о Боге много писал Коперник, он адресовал свое предисловие Папе Римскому и составил его так хитро, что 70 лет его сочинение не запрещали. Позже, при издании моей книги, возник вопрос, с какой буквы писать слово «Бог» — с прописной или со строчной. У меня везде, где надо, Бог написан с большой. Такой же спор был у Солженицына с цензурой, это описано в его книге «Бодался теленок с дубом», и он проиграл, а мне удалось каким-то образом оставить прописную Б.
Каждому персонажу нужно было написать биографию и подобрать хороший портрет. Я старался найти портреты великих ученых в молодости, зачастую именно в этом возрасте они делали свои открытия. Все привыкли видеть на портретах маститых старцев и никто не узнает, например, Макса Планка в молодости. Я стремился подбирать гравюры, потому что они гораздо лучше воспроизводятся, чем фотографии, к тому же это вносило единообразие. Главная коллекция гравюр находится в Эрмитаже, где директором тогда был Борис Борисович Пиотровский. Он меня очень ласково принял и рассказал, что гравюрный кабинет основан еще Павлом I, который интересовался этим видом искусства. Это одна из самых больших коллекций в мире — около полумиллиона листов, и чуть ли не со времен Павла кабинетом заведовала некая старая дама. «Если вы сумеете ее очаровать, она вам откроет доступ к коллекции», — добавил он. Я пошел к этой даме, и мы с ней поладили. В результате я провел там дня три. Она мне показывала необычайные вещи, среди них, например, серийные офорты Рембрандта, где по ряду отпечатков можно видеть, как возникает конечный продукт. Сейчас такие вещи выставляются, а тогда я впервые увидел эти листы. В Эрмитаже я нашел хорошие гравюры с портретами многих моих авторов. Любопытный эпизод: мне нужен был портрет Гука — современника Ньютона, который написал книгу об основах микроскопии. Я написал в Лондонское королевское общество. Мне ответили: да, действительно, портретов Гука нигде нет, ни скульптурных, ни живописных, потому что после его смерти Ньютон, став президентом Королевского общества, велел все портреты ученого сжечь. Пришлось поместить вместо портрета Гука титульный лист его сочинения. А
