США, что это одновременно «замечательное и жестокое место для становления, где все надо решать самому». «В начале новой жизни инстинкт самосохранения делал меня агрессивным. Только преодолев это, я начал сближаться с людьми, с которыми хотел работать».
Сомнения в правильности выбора все же терзали его. По крайней мере, Нуриев в кругу русских эмигрантов и друзей говорил, что Миша «подумывал о возвращении домой». Как бы то ни было, как писала лондонская «Санди таймс», Барышников все же сумел удержаться от соблазна вернуться на родину и вскоре «взмыл в сверкающий великолепием мир американского классического балета». Он стал «лакомым кусочком», и балерины отчаянно соперничали друг с другом, добиваясь того, чтобы иметь партнером именно Барышникова и никого другого.
Будучи на гастролях в США, я сумела выкроить время, чтобы взглянуть на выступления труппы «Америкэн балле тиетр». Барышников танцевал с Макаровой, вызвал шквал оваций и бурю восторга в публике. Я увидела перед собой артиста как бы в новом качестве: он давал классическому танцу словно второе дыхание, возвышал его содержание, дух романтизма, простоту красоты.
Рудольф Нуриев добился поистине сказочного успеха на мировой сцене, взяв за основу творчества достижения трех столпов русской культуры — Чайковский, Прокофьев, Стравинский. Он так и говорил: «Все хореографы и танцовщики каждое утро должны им молиться. Эта триада, как троица: Бог-отец, сын и дух святой». Барышников оказался более прозорливым: поставил танец на службу современности, независимо от его принадлежности. В поиске нового он перепробовал всех ведущих американских хореографов. Балет Туайлы Тарш «От пробы к делу» был создан специально для него уже в 1976 году и стал первым серьезным успехом Барышникова в современном танце. Артист пошел и дальше этим путем, доказывая, что ему доступно все: и танцевать в легком стиле Джина Келли, и выдерживать жесточайшие репетиции, необходимые для создания сложных балетов Марты Грэхем, и органично вписываться в неоклассические постановки выходца из России Джорджа Баланчина. Этот поиск логически привел его в кино — к съемкам в фильмах «Поворотный пункт» и «Белые ночи», а потом и в драматический театр — к роли Грегора в инсценировке «Превращения» Кафки.
— Я распрощался с классическими и романтическими ролями, — признавался Барышников. — Для меня это пройденный этап. Современный танец по сути своей очень демократичный. В техническом отношении он не связан с большими трудностями. Трудность заключается в том, чтобы найти соответствующую хореографию.
Теперь Барышников редко ходит на классические балетные спектакли. Похоже, он к ним относится как человек, который ушел далеко вперед и уже не имеет сил ни желания разбираться со своим прошлым.
Танцовщик проработал в «Нью-Йорк сити балле» всего 15 месяцев, когда ему сделали предложение превратиться из балетной звезды в менеджера-звезду. Перед таким соблазном он не устоял: в 1980 году стал директором «Америкэн балле тиетр» и оставался на этом посту девять лет. За годы работы в театре балета Барышников внес значительный вклад в обновление и накопление репертуара, сохранив восприимчивость коллектива к современным течениям. «Пусть меня порой упрекают в эклектизме, — говорит артист, — но я все же считаю, что такая открытость всему новому идет на пользу нашим танцовщикам, ибо они получают в свое распоряжение широчайшую палитру стилей». Барышников отказался от ежегодного директорского жалованья в 400 тысяч долларов, получая вместо этого символический доллар. Зато ему щедро платили за выступления и постановки.
Надо признать, что многие из артистов относились к нему с неприязнью, считая его «бездушным администратором», «свирепым дьяволом» в проведении избранной им политики. «Иногда я делаю неправильный выбор, но это моя жизнь, и я хочу сам отвечать за свои решения, а не слушать, что скажут критики, среди которых немало высокомерных, любящих бесконечно разбирать принципы твоей работы и вмешиваться нравоучениями, советами и наставлениями в мою жизнь… Меня не интересует, что обо мне думают или говорят, и я счастлив, что достиг такого состояния…»
Джелси Кэрленд, бывшая партнерша Барышникова, одно время безумно любившая его, весьма критически отозвалась о нем в своей книге «Танцуя на собственный могиле», вышедшей в 1986 году. Она считает Мишу «чересчур требовательным, не терпящим возражений» человеком. «Люди говорят, что меня боятся, и я знаю, это правда, — заявил артист корреспонденту английской газеты «Дейли мейл». — Я человек настроения, впадаю в депрессии — порой не хочу никого видеть. Часто — и себя самого. Время слишком дорого, чтобы общаться с людьми, к которым не лежит душа… Наверное, я слишком груб. В общении я могу быть и не очень приятным, но это единственный способ оберегать свою независимость, достоинство. Люди при этом не так стремятся войти с тобой в контакт, и меня лично это устраивает. Я и так большую часть времени нахожусь в разладе с собой. Когда начинаешь строить новые планы, обо всем другом забываешь начисто. Чувствую, что многим со мной неудобно. Мне очень нужно одиночество, но все равно, люблю быть с людьми, к которым неравнодушен».
Наталья Макарова называет его человеком времени с очень сложной натурой. Несмотря на головокружительный успех, Барышникова, говорила она, «нельзя считать счастливым, но именно поэтому Миша и стал великим мастером».
То, что он великий мастер и великий труженик, не замыкающийся в рамках хореографии (артист много читает, великолепно разбирается в поэзии, знает языки, обладает редким даром интуиции на все новые явления в искусстве и т. д.), ни у кого не вызывает сомнения. Еженедельник «Ньюсуик» с признательностью писал, что благодаря таким звездам, как Барышников, «Америка, давшая миру великих боксеров и баскетболистов, становится едва ли не ведущей державой в области современного балета… Он познакомил граждан Америки с лучшими образцами хореографии». В Европе придерживаются примерно такого же мнения, ставя Барышникова в один ряд с Ростроповичем по значимости отпущенного Богом таланта.
Барышников оказался не лишенным и коммерческой сметки… Во многих городах США я видела одеколон, духи, туалетную воду, носящие его имя. Он участник грандиозных шоу, связанных с показом моделей сезонной одежды, костюмов, белья.
В отличие от крупных бизнесменов, он чрезвычайно расточителен и не скрывает этого: «Если мне захочется провести месяц на Карибских островах, я сниму дом в самом удобном месте, не задумываясь о том, сколько это стоит. Если моим друзьям нужны деньги — пожалуйста, они в их распоряжении».
…Кто-то из русских эмигрантов, по-моему Иосиф Бродский, сказал, что Барышников похож на Моцарта, и к тому же оба родились в один день января. Не знаю, что в них общего, но один штрих присущ обоим несомненно: таинственно схожее переплетение светлого и трагического начала в их судьбе. Артист и сегодня не скрывает, что в его жизни «есть еще открытые раны».
В Париже, в одной из книжных лавок, что в изобилии на набережной Сены, я увидела репродукцию картины, на которой были изображены знакомые до боли лица — современники века, символизирующие собой персонифицированные трагические моменты нашей истории. Вот уверенный в себе российский реформатор Столыпин, царь Николай II, несущий тело сына. Невдалеке Сталин в море крови, нарочито окарикатуренный Хрущев на ракете с башмаком и кукурузой в руке, печально-задумчивый Солженицын в арестантской робе… «Да ведь это же «Мистерия XX века» Ильи Глазунова! — едва не воскликнула я. — Как она здесь очутилась?!»
— Мадам, вы хотите приобрести работу месье Глазунова? — учтиво спросил продавец, очевидно, заметив, с каким любопытством и некоторым удивлением я рассматривала то, что на моей родине оказалось в ту пору за семью печатями.
— Нет, месье.
— Напрасно. В России запрещена эта картина.
— Знаю. Но как через границу меня пропустят с таким багажом…
— Жаль, что русские никогда не увидят ее.
Книготорговец, немолодой француз в изрядно потертых, заплатанных со всех сторон (наверное, так было модно) джинсах, оказался не из когорты провидцев. Прошло время, и картину достойно оценили в России — судьба «Мистерии», образного осмысления болевых точек столетия, оказалась связанной с судьбой страны.
Да, когда-то борьбу социальных и философских идей, отображенную в полотне, считали в
