сидел, кто что говорил, кто как смеялся. Кит со своей девушкой почему-то поссорился, а потом помирился. Вкус пьяной вишни помню. Красный полумесяц на скатерти — отпечаток от стакана. Вот. До сих пор. Сезон они прослужили — вместе. Слышишь?

Она жевала.

— И… их всех наградили чем-то посмертно, жена ездила за орденами, а я не стал. Мне не хотелось этих орденов. Слушай, ты в состоянии понять то, о чем я тебе рассказываю?

Запах травы.

— Мальчишки, мои мальчишки. Ты поймешь. Даже ты поймешь, когда у тебя будут дети.

Она смотрела ясно и преданно. А через некоторое время просто подошла поближе, жестами недвусмысленно предлагая здесь и сейчас сделать все, чтобы дети у нее появились как можно скорее; в ноздри ударил резкий провоцирующий запах.

Дыму стало противно. Он отошел в сторону.

— Что ж ты… брезгуешь? — послышалось за спиной.

Дым содрогнулся.

Бурого цвета самец смотрел на него без той сонной безмятежности, к которой Дым за последние дни почти притерпелся. Обыкновенно смотрел. Даже насмешливо.

— Т-ты… — выговорил Дым.

Незнакомец криво усмехнулся:

— Да. Как там… жизнь?

Дым заметил, что он говорит с трудом. Запинаясь, как бы подбирая слова.

— Плохо, — сказал Дым. — Волки прорвались.

— Да, — сказал незнакомец. — Волки… Здесь нет волков. Ты заметил?

— Заметил, — Дым кивнул. — Ты здесь давно?

Незнакомец задумался, как будто вникнуть в смысл вопроса было очень и очень непросто.

— Давно, — сказал наконец. — Много… много. Нас было… была своя… свое стадо. Думали… Не… Здесь нет волков. Только надо держаться… подальше. Не ходи на запад. К ним. Не ходи.

— На западе Хозяева? — спросил Дым.

— Не надо на запад, — почти попросил его собеседник.

— Как тебя зовут? — спросил Дым.

Тот мотнул головой:

— Не… важно. Звали. Теперь… некому звать, — и он рассмеялся, запрокинув голову.

За спиной послышалось ритмичное сопение. Дым обернулся.

Девушка, весь день выслушивавшая его откровения, сосредоточенно спаривалась с молодым некрупным самцом. Остальные не глядели в их сторону — подбирали траву; самец старался. Девушка, придавленная к земле, бессмысленно улыбалась — теперь уже точно улыбалась, и в глазах ее было свежее и крепенькое, совершенно животное наслаждение.

Он уже потерял счет дням, когда в движении стада наметилась перемена. Вожак забирал все круче к западу; земля сделалась каменистой и твердой, травы здесь было немного, больше колючки. Безымянный собеседник Дыма нервничал все сильнее — и наконец ночью исчез. Ушел в степь.

Дым остался.

Миновало еще несколько дней, прежде чем однажды на закате стадо поднялось на пригорок и Дым увидел внизу поселение.

Что-то неуловимо знакомое. Плоские прямоугольные крыши, только без огородов. Большие одноэтажные дома.

Стадо покатилось с пригорка вниз. И Дым поспешил вниз вместе со всеми, забившись в самую гущу, будто желая спрятаться среди лохматых спин — потому что стадо встречали, и встречающий был чудовищнее волка.

Огромного роста. С неправильными пропорциями тела, с движениями завораживающе точными, с парализующим взглядом широко расставленных, непривычно светлых глаз.

— Пошли-пошли-пошли… Харрашо, давай-давай… Куда?! А ну сюда, сворачивай!

Слова были знакомые, но произносились по-чудному, Дым понимал их не без труда — но всего страшнее был голос. Голос пробирал до костей, нечто подобное слышалось Дыму только в детских кошмарных снах. От Хозяина исходила волна властного подавления, и несомый стадом мимо ног в высоких черных сапогах, Дым едва не потерял сознание.

Всех их загнали — теперь именно загнали! — в полутемный барак, сухой и теплый, со свежей соломой на полу. Товарищи Дыма преспокойно устроились кто где и заснули до утра, а Дым всю ночь не мог сомкнуть глаз, потому что планы его, вынашиваемые с того самого дня, как в Большом доме постановили объявить всеобщую мобилизацию… нет, с того дня, когда пришло первое сообщение о прорыве на границе и падении маячков… эти планы вдруг оказались домиком из пены, рисунком на песке, потому что переговоры с Хозяевами… Переговоры с Хозяевами! Это значит — выйти из стада и обратиться с речью к великану с пугающим орудием в руках и предложить сесть за стол переговоров — как равный, стало быть, с равным.

От его хриплого смеха задергали во сне ушами преспокойно сопящие товарищи.

Утром неясное предчувствие катастрофы реализовалось. Двери барака приоткрылись, но только чуть-чуть, выпуская узников небольшими группками; снаружи доносились крики. В них не чувствовалось ни боли, ни ужаса, но они были до странности громкими, Дым не мог представить себе обстоятельств, при которых его безмятежные товарищи могли бы так рвать себе глотки. Сам он хотел оставаться в бараке до последнего, но это оказалось невозможным, его вытолкнули наружу, он зажмурился, ослепленный солнечным утром.

Его группу — трех самцов, двух самок и ту самую девушку — втолкнули в узенький загончик. Хозяина не было видно, но его присутствие угадывалось. Товарищи Дыма смотрели либо в землю, либо прямо перед собой, а он — он поднял голову и увидел.

Хозяин выхватил из загона одну из самок. Привычным движением, почти не прилагая усилий, зажал ее между колен; не обращая внимания на вопли, споро связал руки и ноги. Послышалось негромкое стрекотание, во все стороны полетели ошметки шерсти; Хозяин водил и водил стрекочущим устройством, пока самка не сделалась голой и розовой, будто кишка, тогда Хозяин развязал ее и перебросил в соседний загон. И потянулся за следующим, и выхватил самца, стоящего рядом с Дымом.

Он почти ничего не помнил.

Голых и дрожащих, их затолкнули в барак. Кажется, в длинных ящиках горами лежала прекрасная пища, и кажется, его товарищи, забыв о шоке, принялись за еду. Дым лежал в углу, не в силах подняться на ноги.

…Когда Хозяин зажал его между коленями и включил свою адскую машинку, Дым закричал. Он хотел обратить на себя внимание Хозяина, воззвать к его совести, остановить его, наконец. Хозяин рявкнул; Дым встретился глазами с его взглядом и обмяк. И не вздрогнул даже тогда, когда его начали стричь.

Дальше все помнилось обрывками.

И вот теперь он видел тонкие ноги, переступающие по несвежему уже сену, слышал хруст поедаемых травинок — и одновременно несся вверх по склону, уходя от преследовавших его волков. Глядел на сухое соцветие перед глазами, кусочек корма, вывалившийся из переполненной кормушки — и видел ромашку, нарисованную на белой стене. Бежать… вернуться… волки. Что может быть хуже, чем жить, как животное? Как животное домашнее.

На пол легла полоса света. Приоткрылась низкая дверь. Дым напрягся — и снова обмяк. Даже если все стадо пойдет прямиком на бойню — ему не сделать ни шага. Во всяком случае, ни шага в сторону.

В дверном проеме стоял согнувшийся вдвое Хозяин. Смотрел на едящих, а те не обращали на него никакого внимания. А Дым лежал в темном углу.

— Дива Донна, — сказал Хозяин, и Дыму показалось, что у него заложило уши. — Дива… Донна.

Никто не повернул головы. Все продолжали жевать.

— Дива… Донна, — повторил Хозяин, будто сам себе удивляясь. — Кто тут… Дива Донна? Встань и подойди.