За две недели до того допились,Что сперма стала горькою на вкус.А тут еще ударили морозыПод 25, да с ветром пополам,И сколько брата нашего замерзлоПо лавочкам, обочинам, дворам.Холодные и твердые, как камень,Под пение рождественских колядОни в обнимку не с особняками,А с гаражами рядышком стоят.И из какой-то подзаборной щелиВ подсвеченной, “Бабаевской” МосквеЗачем Петру работы ЦеретелиЯ пальцем погрозил: “Ужо тебе!”С тех пор, куда бы я, Емелин бедныйСвоих бы лыж в ночи не навострил,За мной повсюду навигатор медныйПод парусом с тяжелым плеском плыл.Словно певец печальный над столицей,Плыл командор, Колумб Замоскворечья.Пожатье тяжело его десницы,Не избежать серьезного увечья.И в маленькой загадочной квартире,Где не сумел достать нас император,Все праздники мы прятались и пили,Метелью окруженные, как ватой.И ангелы нам пели в вышних хором,Приоткрывая тайну бытия,И хором с ними пел Филипп Киркоров,Хрипели почерневшие друзья.Сводило ноги, пол-лица немело,В ушах стоял противный гулкий звон,И нервы, словно черви, грызли тело,Закопанное в жирный чернозем.Мне друг пытался влить в рот граммов двести,Хлестал по морде, спрашивал: “Живой?”Но мнилось мне — то выговор еврейский —Явился нас поздравить Боровой.Да что упоминать расстройство речи,Расстройство стула, памяти и сна,Но глох мотор, отказывала печень,И все казалось, вот пришла Она,Безмолвная, фригидная зазноба,Последняя и верная жена.С похмелья бабу хочется особо,Но отчего же именно Она?Она не знала, что такое жалость.Смотрел я на нее, как изо рва.Она в зрачках-колодцах отражаласьЗвездой семиконечной Рождества.Играть в любовь — играть (по Фрейду) в ящик,Ее объятья холодны, как лед,Ее язык раздвоенный, дрожащийПри поцелуе сердце достает.Ах, кабы стиль один грегорианскийИль юлианский, все равно кого,Тогда бы точно я не склеил ласты…