Споры и сравнительные исследования отняли у нас все лето. Мы регулярно засиживались за работой далеко за полночь и буквально падали с ног от усталости, но усилия наши не пропали даром: мы пришли, наконец, к согласию по главным пунктам разработанной нами схемы, которая теперь выглядела вполне логичной. Правда, иногда мы еще спорили, но скорее как адвокаты, намеренно бомбардирующие друг друга вопросами, чтобы выявить слабые места в намеченной тактике защиты. В нашем случае мы не нашли никаких изъянов.
— Что дальше? — спросил я Тима.
— Ну, хорошо. Допустим, мы нашли нечто новое, отличное от всего остального и более древнее. Ведь мы в этом абсолютно уверены, не так ли?
— Конечно.
— Тогда мы должны заявить об этом во всеуслышание. Нам нужно выделить новый вид и дать ему название.
— Вид?
— Может быть, ты предлагаешь выделить новый род? — сказал Тим.
— Избави бог. Даже из-за вида поднимется достаточно шума. Я просто подумал, что мы не сможем решить вопрос о названии, пока не соотнесем наш вид с другими гоминидами. Ведь нам еще не все ясно относительно родословного древа. Но все-таки, как мы назовем его — Ноmо… что дальше?
— Странно, мы только что решили, что это не Homo.
— Тогда как ты его назовешь?
— Будь я проклят, если я это знаю. Тут как раз кончилось лето. Мы вымотались до предела. Тиму нужно было ехать в Калифорнию, а я мечтал об одном — забраться куда-нибудь подальше и отоспаться. Мы договорились встретиться в декабре и подумать о названии и родословном древе.
Глава 14
Анализ закончен
Что значит имя?
Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет. [14]
Классификация не предполагает адекватного отражения филогении, но должна учитывать выводы, касающиеся эволюционного родства.
Люси можно рассматривать как позднего рамапитека.
Считать Люси рамапитеком попросту смехотворно.
Осенью 1977 года я постепенно привыкал к тем новым идеям о взаимоотношениях гоминид, к которым мы с Тимом пришли в результате проведенного летом анализа. Хотя мы еще не подыскали для наших гоминид подходящего места на генеалогическом древе и не придумали им названия, я был рад, что самое трудное — экспедиции, сбор материала, его сортировка, измерения, сопоставление и выводы — уже позади. Оставалось самое легкое — найти подходящее название. Но, как это ни парадоксально, именно здесь нас ждали неприятности. Описание находок и предположения об их родственных связях никогда не вызывают такой бурной реакции, как появление новых названий.
Если бы мы ограничились добросовестной и точной статьей, где подробно описали бы наши находки, указали, чем они отличаются от всего известного ранее, а затем предложили возможную интерпретацию этих отличий, предоставив другим делать окончательные выводы, то нас, я уверен, ждали бы похвалы за хорошо выполненную работу и мы могли бы ретироваться, не вызвав на себя огонь полемики.
Однако такое решение означало бы отказ от ответственности. Мы знали — или, во всяком случае, имели возможность решить, — где на генеалогической схеме следует поместить наших гоминид. Значит, мы должны были сделать это сами, а не полагаться на тех, кто, хуже нас разбираясь в находках и не изучив их так обстоятельно, как мы, легко мог дать им ошибочное название, которое потом многие годы вводило бы в заблуждение палеоантропологов.
Я не сомневался, что мы сумеем найти место нашим гоминидам. Но для этого нам нужно было придумать для них название. Вот тут-то и разгорится сыр-бор! Со времени Homo habilis, который получил свое имя в 1964 году, не было выделено ни одного нового вида гоминид. В ту осень я часто вспоминал споры вокруг этой находки, повредившие ее репутации, утверждения, что Homo habilis — это незаконный побег на родословном древе человека (в обоснованности выделения этого вида до сих пор сомневаются многие ученые). Я старался предугадать, какой прием уготован нашему детищу.
Это меня беспокоило. Будучи несколько лет руководителем экспедиции, я получил свою долю мелких укусов по разным малозначительным поводам и хорошо понимал, что мышиная возня может перерасти в открытую войну, если дело коснется принципиального вопроса. Я знал, как убеждения могут развести людей в разные стороны, как легко нажить врагов, как осторожны финансирующие организации и как иссякает струйка денежных субсидий, не выдержав затянувшихся дискуссий. Я хотел, чтобы мне дали возможность завершить лабораторные исследования, и мечтал только об одном: поскорее вернуться в Эфиопию, найти там новые окаменелости, а потом, может быть, извлечь из них какую-то информацию. Но я уже был не волен в своих поступках. Мы с Тимом произвели на свет детище. Сумеем ли мы, как подобает приличным родителям, дать ему достойное имя и ввести в благовоспитанное антропологическое общество?
В ту осень я испытывал нечто вроде послеродового психоза. Временами мне казалось, что наш анализ раздут, как мыльный пузырь; что будет неплохо, если кто-нибудь проколет его и он лопнет, предоставив нам удобный повод пойти на попятную. Разумеется, никто этого не сделал, и мне оставалось только настраивать себя на то, что в скором будущем придется потратить немало сил и времени на статью, в которой все должно быть неуязвимо для критики. Потом нам предстоит защищать ее, и на это тоже уйдет много энергии, а там подоспеют новые статьи и споры, споры до бесконечности.
А вдруг окажется, что мы не правы?
Мы встретились с Тимом в декабре. Ему тоже было над чем поразмыслить. Как и меня, его несколько страшила перспектива поколебать наше родословное древо, добавив туда новый вид. Он испытывал особую неловкость оттого, что готовил диссертацию под руководством Лоринга Брейса из Мичиганского университета — давнего приверженца «теории одного вида». Брейс на протяжении многих лет утверждал, что эволюционная линия шла прямо от австралопитека к Homo erectus, и начисто отвергал существование Homo habilis. Тим защитил диссертацию. Мог ли он теперь, считаясь учеником Брейса, осложнить дело введением еще одного вида в генеалогическую схему, которая, по мнению его учителя, была и без того
