Грей заботился также о представительности выборки ископаемых образцов, которые начинали накапливаться. Не склонен ли специалист по рогам антилоп пропускать зубы свиней и таким образом искажать картину количественного соотношения видов? Нет ли тенденции собирать только редкие ископаемые и игнорировать обычные?

На недавнем симпозиуме в Сан-Франциско Грей, описывая работу в Хадаре, обрисовал следующую дилемму, с которой постоянно сталкивается собиратель ископаемых остатков.

— Задыхаясь в этой жаре, вы тащитесь в поисках окаменелостей. Вы уже нашли сотню лошадиных зубов и вдруг видите еще один. Ну и что? Подумаешь, зуб лошади! Захотите ли вы подойти и подобрать его? Ведь для этого вам надо отметить новый участок, обозначив его на генеральной карте, а позднее послать туда геолога — и все для того, чтобы датировать один единственный зуб.

— Так что же, подбирать его? — спросили Тома.

— В идеале — да. Если у вас достаточно времени и сил, вы должны собирать каждый кусочек в каждом обозначенном участке. Но на практике так бывает редко. Это беспокоит меня, так как может привести к ошибке выборки. Мы пытались проводить работу по плану, систематически обследуя отложения. Но некоторые члены экспедиции не всегда соблюдали это правило. Иногда я двигался по их следам и брал контрольные пробы, чтобы узнать, соответствует ли в процентном отношении то, что подобрал я, тому, что нашли они.

— Ну и что же?

Грей неохотно признался, что обычно результаты совпадали. Но его, как и Джерри Экка в Омо, не очень удовлетворяла работа некоторых французов по сбору окаменелостей.

Что касается меня, то я всегда хорошо ладил с французами. Меня не слишком беспокоили различия в стиле работы французов и американцев. Мой партнер Тайеб и я имели совершенно разный характер. Морис был энергичным, подвижным, словоохотливым и дружелюбным человеком, который иногда становился нетерпеливым и немного раздражительным. Вместо того, чтобы огорчаться по поводу вспышек его темперамента, я полагал, что они даже полезны в те критические моменты, когда эфиопская летаргия и волокита угрожали приостановить работу экспедиции. В целом после четырех полевых сезонов я считаю, что плюсы совместной деятельности ученых двух наций преобладают над минусами.

Впрочем, в тот первый год меня беспокоили не «международные отношения», а ископаемые остатки. Прошла почти половина сезона, а у нас все еще не было гоминид. Не то чтобы я обещал Национальному научному фонду обязательно их найти, когда обращался с просьбой о субсидии. Но, описывая цели экспедиции, я не мог не включить раздел, связанный с гоминидами. Без этого я бы не получил денег; нас вряд ли послали бы в Эфиопию собирать зубы свиней. Даже со всеми намеками мне выдали только 43 тысячи долларов, т. е. всего лишь треть запрошенной суммы. Часть уже была израсходована на содержание французских ученых, и мне становилось ясно, что, если они останутся в лагере до конца сезона, мне придется расстаться с еще большей суммой.

Что должен делать молодой исследователь, если он организовал первую в своей жизни экспедицию, получил субсидию на двухлетние работы, потратил большую часть денег в первый же год и не нашел того, что искал? Он, конечно, думает о том, что будет в следующем году. Сумеет ли он избежать катастрофы и славы плохого организатора в самом начале своей карьеры? От таких мыслей он покрывается испариной.

Я тоже потел от волнения, надеялся и чертовски много работал. И все придумывал объяснение, почему первоначальные расходы оказались так велики. Мне пришлось заплатить за все палатки и выложить 10 тысяч долларов за лендровер. Конечно, это были разовые, капитальные затраты, но обойтись без них мы не могли. Я начал отчетливо понимать, что все мои финансы растают к концу года. Будет ли у меня еще один шанс на продолжение экспедиции? Быть может, следовало начать с чего-нибудь поменьше, пригласить четверых-пятерых исследователей вместо одиннадцати?

Вот такие мысли одолевали меня, когда однажды после полудня я занимался осмотром местности и небрежно отшвырнул ногой то, что мне показалось похожим на ребро гиппопотама, торчавшее из песка. Оно упало, и я увидел, что это вовсе не ребро, а проксимальный отдел большеберцовой кости, ее верхняя часть, принадлежащая небольшому примату.

Обезьяна, подумал я и решил подобрать кость. Отметив место находки в записной книжке, я обозначил номер участка. И вдруг увидел в нескольких ярдах еще один костный фрагмент. Это была дистальная часть (нижний конец) бедренной кости, тоже очень небольшой. Кость была расщеплена посередине, так что сохранился только один из двух мыщелков, которые, соединяясь с большеберцовой костью, образуют коленный сустав. Другой мыщелок лежал рядом в песке. Я сложил их вместе и попытался соединить с большеберцовой костью. Они были одинакового размера, одного цвета и отлично подходили друг к другу. Редкостная находка.

Рассматривая ее, я понял, что соединил бедро с большеберцовой костью под углом. Я сделал это неумышленно. Они легко и естественно сочленились друг с другом, как будто так и надо было. Тогда я вспомнил, что у обезьян бедренная и большеберцовая кости составляют прямую линию. Я тут же невольно воспроизвел в памяти скелет человека и припомнил, что для прямоходящего существа характерно иное расположение костей — бедренная кость отклоняется от оси большеберцовой кнаружи.

Я попытался соединить кости по прямой линии, но они не сходились. Я понял, что держу в руках остатки гоминида.

Подошел Грей, и я показал ему большеберцовую кость.

— Что ты о ней думаешь?

— Может быть, обезьяна? — сказал он. — Какой-то небольшой примат? Трудно определить что- нибудь еще по одной кости.

— А если я добавлю вот это, — сказал я и протянул ему два куска бедренной кости. Я положил их на песок так, что угол между большеберцовой и бедренной костями был ясно виден.

Грей уставился на кости, затем на меня.

— Неужели один из них? — сказал он наконец.