находящаяся всегда под подозрением. Но в 1936 году начался открытый поход на Покровского и его школу. Властителя дум, который, на его счастье, к этому времени уже умер, грубо низвергли с пьедестала. Все его взгляды и концепции подверглись безжалостной критике, он сам был обвинен в фальсификации истории. Появилось несколько сборников[17], «разоблачающих» его как врага марксистского понимания истории, причем в этих сборниках вынуждены были принять участие (а может быть, сделали это добровольно) его самые ближайшие ученики и последователи — М.В.Нечкина, А.М.Панкратова, профессор С.М.Дубровский и многие другие. (Для нас, начинающих историков, это стало первым уроком, продемонстрировавшим, сколь превратна судьба крупного ученого, с чем потом приходилось встречаться неоднократно.) В свою очередь, противники Покровского, которых он в течение долгих лет преследовал и третировал как «буржуазных ученых», Б.Д.Греков, С.В.Бахрушин, К.В.Базилевич и многие другие выдвинулись на первое место, получили звание историков-марксистов, а их работы сделались достоянием марксистской науки.

Этот «переворот» имел определенное положительное значение, открыв путь для возврата к серьезному, углубленному изучению исторических источников, покончив с грубой вульгаризацией, когда, например, движение декабристов объяснялось тем, что его участники были заинтересованы в вывозе хлеба за границу. И хотя меня лично коробила брутальность этого переворота и отречение учеников от некогда столь почитаемого учителя, в целом большинство было довольно такой реабилитацией истории как науки. Правда, мы, начинающие историки, не сразу заметили оборотную сторону этого переворота: что он носил волюнтаристский характер, клал конец свободным дискуссиям двадцатых — начала тридцатых годов, что одну форму принуждения и монополизма («покровщину») он заменил другой, что это было знамением наступающего жестокого времени предписаний свыше, как следует трактовать те или иные вопросы истории.

До 1936 года диктат Сталина в нашей науке еще не проявлялся вполне отчетливо. Вождь тогда не считался «корифеем науки» и сам использовал в своих трудах те или иные выводы, к которым в своих дискуссиях приходили ученые. Однако с 1936 года, когда была «разоблачена» покровщина, принята «Сталинская Конституция», начался новый тур борьбы с оппозицией и особенно когда в 1938 году был издан «Краткий курс истории ВКП(б)», — вновь обретшая право на существование историческая наука сразу же оказалась в прокрустовом ложе допускаемых для исследования тем и навязываемых по ним решений. Примером может служить «возникновение» или «изобретение» в конце тридцатых годов «рабовладельческой формации» и пресловутой «революции рабов» либо же навязшее в зубах нелепое утверждение, что крестьянские движения средневековья неизменно терпели поражение потому, что в то время не было пролетариата. Как будто он мог тогда быть!

«Рабовладельческая формация», о которой нет упоминания ни у Маркса, ни у Энгельса, ни у Ленина, родилась в дискуссиях начала двадцатых годов о так называемом «азиатском способе производства». Последний всплыл впервые в спорах о судьбах китайской революции. Ее особенности некоторые ученые и политики попытались объяснить своеобразием исторического пути развития Китая в докапиталистический период. Это своеобразие некоторые участники дискуссии видели в предположении, что до феодализма в Китае существовал «азиатский способ производства». Их противники, в числе которых был и Сталин, напротив, стремились доказать, что социалистическая революция в Китае должна развиваться так же, как и в России, поскольку, по их мнению, Китай прошел тот же исторический путь, что и народы Европы. Для утверждения этой идеи, вопреки сторонникам «азиатского способа», мало тогда известный востоковед, специалист по истории Древнего Востока, ленинградец, впоследствии академик, В.В.Струве выдвинул теорию обязательности для всех народов «рабовладельческого строя», который пережил якобы и Китай. Сталин взял этот тезис на вооружение, а может быть, даже инспирировав его, и объявил в «Кратком курсе истории ВКП(б)» «рабовладельческий» (а не античный — так называли его Маркс и Энгельс) способ производства, следующий за первобытно общинным строем, социально-экономической формацией. Как и все, что было припечатано «Кратким курсом», эта формулировка применительно к «пятичленке» формаций не подлежала обсуждению. И в нашей науке прочно утвердился «рабовладельческий способ производства», хотя, в отличие от других, известных в истории, он определялся не по характеру собственности (что всегда подчеркивал К.Маркс), но по форме эксплуатации.

Несколько позднее, в конце тридцатых годов, стала зарождаться и теория «революции рабов», расцвет которой относится к концу сороковых — началу пятидесятых годов. Инициатором ее выдвижения был уже упоминавшийся мной А.В.Мишулин, который на всю историю античного мира смотрел с точки зрения восстания Спартака и старался всячески доказать, что в революции, отделявшей античный мир от средневековья, решающую роль сыграли восстания рабов, в которых они, наподобие буржуазии в буржуазных и пролетариата в социалистической, сыграли роль гегемона этой межформационной революции.

Названная концепция, антиэволюционистская, восславляющая революцию, оказалась при этом крайне слабо аргументирована и крайне упрощала суть глубокой социальной революции, отделившей античный мир от средневековья. Однако была проста, доходчива и «революционна», так что пришлась по вкусу многим борцам за «марксистскую» науку. Ее распространение еще в конце тридцатых годов взял на себя Сталин, сказавший в одной из своих речей, что рабы «с громом опрокинули Рим». Теория получила таким образом благословение наивысшего тогда авторитета и после войны (до войны было не до разработки этой теории), ее взяли на вооружение уже не только и не столько античники, сколько некоторые медиевисты, закрыв на долгие годы возможность серьезной научной разработки всего переходного периода от античности к средневековью. За полной недоказанностью, эта теория, фактически сошла на нет еще при Сталине, хотя ее бывшие сторонники избегали открыто отказываться от нее, а их оппоненты — открыто их критиковать.

Примеры таких произвольных теорий можно было бы умножить. Несмотря на несомненное влияние Сталина на их распространение, все же их появление было бы неправильно всегда приписывать прямому заказу вождя или его окружения. Нельзя не учесть того, что на выжженной покровщиной почве советским историкам предстояло переосмыслить с действительно марксистской точки зрения, а не с вульгаризаторских позиций Покровского факты гражданской истории всех времен и народов. Причем спешно, так как надо было писать учебники для школы и вузов, не дожидаясь серьезной научной разработки истории разных периодов с марксистских позиций. Не все историки оказались готовыми к такой серьезной научной разработке и часто следовали печальному опыту Покровского, подгоняя факты под абстрактные схемы, построенные на основании столь же абстрактно-догматического использования общих положений истмата.

Сталин не был историком и, когда нуждался в исторических примерах, брал их из советской историографии, которая все время противопоставляла себя буржуазной. Но если эти положения хоть раз им брались на вооружение, то на них налагалось «табу» и никакие научные доводы не могли их сокрушить. Тем, кто пытался доказать их несостоятельность грозило клеймо антимарксиста, довольно страшное в то время, а иногда и более серьезные репрессии. Так в исторической науке образовывались «белые пятна» и лакуны, подобные уже названным табуированные проблемы, о коих приходилось молчать или повторять официозные трактовки.

В этой связи не обойти вопроса о том, как воздействовали на нашу историческую науку марксистские методологические принципы, которыми она обязана была руководствоваться, и как эти принципы воздействовали на нас, начинающих историков.

Ведь мы росли и формировались среди постоянных, навязших в зубах напоминаний, что лишь марксистское понимание истории по-настоящему научно, что работы историков и философов других направлений не только враждебны марксизму, но в силу своих неверных установок ненаучны или даже антинаучны. Нас воспитывали в духе нетерпимости ко всякому «инакомыслию» в нашей науке, пронизывающей такие работы, как «Анти-Дюринг» Ф.Энгельса или «Материализм и эмпириокритицизм» В.И.Ленина. Неудивительно, что мы росли и мужали с зашоренными глазами, с довольно ограниченным научным кругозором, были обречены часто на односторонние подходы к истории. И мы росли в общем «правоверными» марксистами, вполне искренне стремились разобраться в деталях марксистского понимания истории, следовать ему в своих первых исследовательских опытах, готовы были отвергать с порога всю немарксистскую историографию прошлого и настоящего. К этому нужно добавить, что большинство наших тогдашних учителей были убежденными марксистами (или пытались показать себя