Гоголя — все это я впервые услышала в чтении папы. Читал он очень хорошо, с выражением и нажимами там, где это нужно. Особенно запомнилось, как он впервые прочитал мне «Ночь перед Рождеством» Гоголя и какое это было для меня удовольствие смеяться над проделками черта и похождениями Вакулы. Затем последовали «Как поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем», «Нос» и другие вещи Гоголя, которые я воспринимала тогда главным образом как смешные истории. У нас в комнате была небольшая, но хорошо подобранная библиотека, в основном классической литературы, и первое знакомство с ней началось с прочтения этих книг.

Когда папины «отлучки» из дома стали учащаться, пока он не исчез надолго, я, сделавшись постарше, начала читать сама. Это оказалось еще большим наслаждением. С восьми лет я читала уже взахлеб все вечера напролет, сидя в нашей столовой у стола, под высоким абажуром, где каждый тихо занимался своим делом. В эти годы я вслед за мальчиками увлеклась романами Фенимора Купера, Майн Рида, Жаколио, но особенно Жюля Верна, любовь к которому сохранила на всю жизнь. Затем настал черед Виктора Гюго. Его «Отверженные» поразили меня до глубины души и оставили в ней след навсегда. Тогда же я прочла ряд книг, предназначавшихся в то время для детей: «Маленький Лорд Фаунтлерой», «Леди Джен, или Белая цапля», «Маленькая принцесса» и, конечно, «Приключения Тома Сойера» и «Приключения Гекльберри Финна», а также «Принц и нищий» Марка Твена. Все это книги, исполненные доброты, благородства, гуманизма, отрицания зла. То же можно сказать о «Записках школьника» итальянца Де Амичиса или «Без семьи» Гектора Мало. Они заставляли думать, различать плохое и хорошее, ценить добрых людей и осуждать злых. Во многом именно им я обязана своим отношением к жизни, ее превратностям и к людям.

От восьми до одиннадцати лет я часто болела — простудами, скарлатиной, брюшным тифом. Мне приходилось, подолгу лежа в постели, быть одной, так как мама уходила на работу, мальчики в школу, да их и не пускали ко мне. Домработница хлопотала на кухне и только приносила мне еду. Единственным развлечением в эти скучные однообразные дни были книги. У нас в домашней библиотеке имелись иллюстрированные однотомники Пушкина, Гоголя, Лермонтова, Некрасова, оставлявшиеся мамой на столике у кровати и прочитываемые мною от корки до корки, включая переписку. И хотя многое не понимала, все же получала от них истинное наслаждение. Русскую классику я потом перечитывала уже более взрослой, и неоднократно.

Тогда же состоялось мое знакомство с романами Диккенса, полное собрание произведений которого было в Володиной библиотеке, и я очень полюбила его. Все эти книги не только воспитывали мой литературный вкус, знакомили меня с прекрасными произведениями, но и давали новые знания о разных странах и народах, об их истории, обычаях и нравах, очень пригодившиеся мне, когда я стала увлекаться историей. Позднее, лет в тринадцать, как я уже писала, папа прочитал мне всего Шекспира, «Илиаду» и «Одиссею» Гомера, которые бы я сама никогда не осилила, без его интересных и живых комментариев. К тринадцати годам (это был шестой класс), я прочитала всего Тургенева и «Войну и мир» Толстого. Потом этот самый любимый мною роман я перечитывала много раз, на каждом возрастном переломе своей жизни.

Вообще, чтение составляло одну из главных моих радостей в эти годы, уносило меня от суровой жизни к вершинам благородства и человеколюбия, украшало мое детство. Благородные люди, окружавшие меня дома, и, видимо, сам склад моего характера, сделали меня мечтательницей. Ложась спать после вечера, проведенного за книгой, я «прокручивала» в своем мозгу наиболее взволновавшие меня события и перед тем, как уснуть, сочиняла, а потом рассказывала себе целые романы и повести, сотканные из различных эпизодов прочитанных только что или ранее книг, а то и выдуманные. Летом на даче я часами могла бродить по поляне за домом, фантазируя на разные темы, и огрызалась, если кто-нибудь из домашних окликал меня. Со временем все привыкли к моему странному поведению и не мешали моим «саморассказам». Я не помню сюжеты ранних моих «сочинений» этого рода. Первым, который мне запомнился, был сюжет на тему истории Наполеона. Мне трудно сказать, откуда у меня возник этот «культ». «По синим волнам океана» Лермонтова, «Во Францию два гренадера» Гейне, «Наполеон» Пушкина, позднее образ Бонапарта в стихах и поэмах Байрона — скорее всего это вскружило мою романтическую голову и сделало французского императора моим кумиром. Подбирая, где только можно, все сведения из его биографии, я сочиняла и рассказывала себе бесконечные истории о нем, в которых эти сведения сплетались с самыми фантастическими вымыслами. Из всего этого складывалась в моих мечтах его трагическая судьба, а что она была трагической, я не сомневаюсь и теперь.

Позднее моим героем стал Петр 1. Сведения о нем я почерпнула тоже из литературных источников, но не очень высокого пошиба: исторических романов Авенариуса, Соловьева и др. Этот человек, как и Наполеон, по сей день вызывает у меня особый интерес. Затем последовали и другие увлечения, переливавшиеся в рассказы самой себе шепотом в постели или на лугу на даче. Это удивительное свойство моей души, подобного которому я не встречала ни у кого из знакомых, доставляло мне много радостей, освещая мою детскую жизнь новыми яркими ощущениями и впечатлениями. Я стеснялась этой своей привычки, старалась скрыть ее от всех, но сохраняла ее очень долго, по крайней мере до семнадцати лет, а иногда возвращалась к ней и позже. Толчком к возникновению моих устных эпопей были какие-то услышанные или вычитанные мной сведения о несправедливостях и несчастьях положительных героев, которые я пыталась скорректировать happy end'ом в своих рассказах. Так я жила сразу в нескольких измерениях — в реальной детской жизни с ее интересами и шалостями; в атмосфере арестов, передач, свиданий; в книгах и в своих часто нелепых детских фантасмагориях, а также в школе, о которой скажу особо.

Не меньшей радостью был театр. Сперва детский, в Мамонтовском переулке, где играли сказки и другие детские спектакли. В одиннадцать-двенадцать лет началось, а позднее продолжилось мое приобщение также к театру для взрослых: оперы «Сказка о царе Салтане», «Золотой петушок», «Князь Игорь». Конечно, музыку в то время я как следует не понимала. Но золото и красный бархат Большого театра, монументальные декорации, красочные костюмы — все это приводило в восторг и заставляло постепенно прислушиваться к пению, запоминать мелодии, остававшиеся со мной порою на всю жизнь. Главной же моей театральной любовью стал Художественный театр. В нашей семье его боготворили, считали самым лучшим, правдивым, интеллектуальным. Я с детства знала о нем все, что можно знать: его артистов, режиссеров, художников. При всей скромности нашей жизни у нас всегда было два абонемента в МХАТ на весь сезон, что составляло десять спектаклей. Иногда я ходила с мамой или Соней, Игорек тоже, но иногда мы ходили с ним вдвоем (в то время детей пускали на вечерние спектакли), а после спектакля кто-нибудь встречал нас у дверей. Эти походы в Художественный театр доставляли мне самое большое наслаждение. Я любила там все: раздевалку с вешалками, фойе, устланные мягким серым сукном, скромную орехового цвета залу с простыми стульями, серовато-коричневым занавесом и знаменитой чайкой. Больше всего, конечно, любила спектакли, необычную игру актеров. Это был поразительный ансамбль, в котором никто из его участников не терялся среди партнеров, оставаясь великим артистом.

Грустная ностальгия «Вишневого сада», трагический оптимизм «Дней Турбиных», которые я смотрела, наверное, пять раз, до одурения смешное «Горячее сердце» с незабываемым Москвиным в главной роли. «Царь Федор» — с Москвиным или Качаловым, позднее Хмелевым, «У врат царства» с Качаловым, «На дне»… Невозможно все перечислить. Но одним из самых обожаемых мной спектаклей была искрометная «Женитьба Фигаро» в постановке Станиславского с Баталовым в роли Фигаро, Завадским — графом Альмавивой и Андровской — Сюзанной. Боже! Как это было хорошо, весело, исполнено остроумия и лукавства, как это подходило к моему представлению о Бомарше! А «Воскресение» с Качаловым, читавшим текст от автора и как бы судившим остальных героев! А «Мертвые души» с Собакевичем — Тархановым и Ноздревым — Москвиным!

После спектакля оставалось ощущение счастья, по нескольку дней не покидало меня его грустное или веселое впечатление. По своему обыкновению я досказывала счастливый конец там, где пьеса кончалась печально, или просто продлевала ее содержание. Бывала я и в других театрах: в Первой студии