— Спасибо, Иван Семенович! — поблагодарил я председателя.

— За что спасибо-то? Это моя обязанность, бывшего фронтовика и инвалида войны, оказывать помощь защитникам Отечества и их семьям, в том числе и тебе и твоей матушке. Как только определишь ее в больницу и возвратишься домой, лошадь оставь на колхозной конюшне. Я приехал сюда, чтобы посмотреть, как дела идут на молочнотоварной ферме. Есть у меня и другая надобность побыть в конторе. Поэтому днем я обойдусь без подводы, ты не беспокойся.

Через полчаса председательская Зорька привезла меня в Новинку. Я рассказал Клаве и ее матери, Екатерине Васильевне, о моем кратком отпуске, попросил Клаву три-четыре недели побыть с мамой в больнице.

— Клава, поезжай, я с коровой и с овцой с ягнятами сама управлюсь. В колхозе тоже без тебя обойдутся, чай не лето, когда в поле дел много, — посоветовала Екатерина Васильевна. — Клава ответила:

— Конечно, поеду. Ведь мой муж Коля очень любил свою маму, да и она ко мне хорошо относится, даже когда уже Коли нет в живых. За это я обязана побыть с ней в больнице. Паша, ты немедля иди в фельдшерский пункт за направлением мамаши на стационарное лечение, а я соберусь, захвачу во что там переодеться, да и из еды кое-что возьму для нас обеих.

Вскоре я вернулся с направлением фельдшера. Перекусили наспех, запили горячим кипяченым молоком, мы с Клавой тут же отправились в Карповское. Там быстро собрали маму в больницу и поспешили в Семеновское, чтобы успеть туда до ухода с работы врачей.

Дежурный врач-терапевт, уже немолодая женщина, сразу измерила у мамы давление и температуру, расспросила ее на что она жалуется, потом что-то долго писал в истории болезни. Закончив запись, она обратилась к Клаве:

— Кем вы доводитесь больной? Как вас называть?

— Я довожусь Анне Александровне снохой, звать меня Клавдия. Мужа моего уже нет в живых, он погиб на фронте, — сказав это, она всплакнула. Врач продолжила с ней разговор.

— Успокойтесь, Клавдия. Послушайте меня. Вы будете находиться в палате постоянно. Вам выдадут халат, раскладушку с матрацем и постельным бельем. Для больной подготовлена койка со всеми постельными принадлежностями. Ей принесут теплый халат и тапочки.

— Ну, а теперь обращаюсь к вам, молодой человек. Видимо, вы сын больной, очень похожи на мать. Постоянное пребывание в палате исключается, даже главный врач этого не разрешит. Вы можете находиться в палате только в дневное время. Верхнюю одежду и обувь надо снимать в раздевалке. Вам выдадут халат и тапочки. Ночь вам придется коротать у знакомых, или попроситесь в общежитие МТС для ремонтных рабочих. Есть ли у вас ко мне вопросы, или хотите что-то сказать, — спросила она. Я ей задал вопрос:

— Доктор, вы сказали, что больная будет обследоваться. А через сколько дней маме будет назначено лечение?

— Предварительное лечение будет назначено уже сегодня. А по мере результатов обследования оно будет дополняться или изменяться. Срок лечения — три-четыре недели, но если потребуется операция, то это еще плюс десяток дней.

Поблагодарив дежурного врача за разъяснения, попрощавшись с мамой, я поспешил домой, чтобы возвратить лошадь председателю.

В свое село я возвратился уже вечером. Проезжая мимо колхозной конторы, в ее окнах я заметил свет. Решил завернуть, подумав, что, может, еще председатель там окажется. Привязав шуструю кобылицу к воротам, я зашел в контору. Там оказался Иван Семенович, читавший газету. Увидев меня, он отложил газету, сказал:

— Вот хорошо, что ты вернулся. Мне не придется теперь пару верст пешком топать. Садись, рассказывай.

— Иван Семенович, лошадь у ворот. Спасибо за помощь. Маму в больницу приняли. Клава осталась с ней.

— Когда едешь обратно, Павел Васильевич? — спросил он меня.

— Уже через шесть дней я должен быть на Бакланке, чтобы первым проходящим поездом отправиться в Москву, а оттуда — в Орел.

— Накануне отъезда зайди в контору. Я организую тебе подводу до станции. Может, твой дядя, Иван Петрович, отвезет тебя? — спросил меня председатель.

— Я пока еще не видел его. Сейчас, прямо от вас, зайду к нему. Надо проведать дядю. А заодно и спрошу, сможет ли он проводить меня.

— Он не откажется, я убежден в этом, — сказал Гарцев.

Попрощавшись с председателем, я поспешил навестить моего дядю, Ивана Петровича Гусева.

По свету в окне я понял, что он еще не спит. Вспомнив, что он глуховат, может не услышать стук в дверь, я постучал в окно.

— Кого несет на ночь глядя? — спросил он, правой рукой открывая дверь, а в левой держа настольную керосиновую лампу. Увидев меня, он характерно для глуховатых, закричал:

— Пашуха, это ты! Здравствуй! Проходи, проходи! Мне Марья сегодня рассказывала о твоем приезде и о том, что отвез в больницу Анну. — Когда зашли в дом он спросил меня: — Надолго ли приехал-то? — я показал на пальцах, чтобы не кричать, он понял.

— На мало, на мало! А что делать — война идет!

Увидев хомуты, седелки, уздечки, я понял, что он коротает вечернее время ремонтом сбруи. Спросил его:

— На конюшне-то некогда этим заниматься?

— Там весь день возишься с лошадьми: то сена им подашь, то напоить каждую надо, то стойла почистить. Вот и приходится по вечерам этим заниматься. А больше некому. Всего два старика в селе-то осталось. Второй-то слепой.

— Сын твой Евгений пишет с фронта? — спросил я дядю Ивана.

— Енюха-то жив пока, пишет, но редко. В последнем письме писал, что летом пришлось воевать под Белгородом. Многим солдатам, его сослуживцам, повезло: они через свои деревни наступали, а он далеко тогда был от родных мест.

— Дядя Иван, ты не отвезешь меня на Бакланку, председатель подводу пообещал.

— Я согласен. Только чтобы лошаденку дали пошустрее. Лошади-то сильно намучены в это лето: то на поле, то в обозах с зерном государству.

Проговорили мы с дядей Иваном около двух часов. Я стал собираться домой.

— Иди, иди, Паша. Наверно, Марья-то одна боится ночью да в чужом-то доме.

Наружная калитка и входная дверь в доме были незапертыми. Я догадался, что в доме есть односельчане. Так оно и было. Когда открыл дверь на кухню, где жила мама, я увидел более пятнадцати сельских женщин. Некоторым из них пришлось сесть на полу, потому как мест на стульях и на скамейке не хватило.

— Здравствуйте, дорогие односельчане! — поздоровался я.

— Здравствуй, Паша! С приездом! — вразнобой ответили они. Елизавета Николаевна Ляпина, до замужества — Воронина, сидевшая около стола, пыталась уступить мне стул, уже привстала. Но я, дотронувшись до ее плеч, шутливо ответил ей:

— Сидите, Елизавета Николаевна, я ведь уже мужчина. Не нами придумано, что уступать место должен мужчина женщине, а не женщина мужчине, — по ее улыбке можно было понять, что она отказалась от своего предложения. Окинув всех приветливым взглядом, я увидел, что среди пришедших были матери, жены, сестры, внучки призванных на фронт в 1941 году, а у некоторых из них братья находились на срочной военной службе с 1939 года. Это были Константин и Павел Воронины, Сергей Смирнов. Все они призывались в армию в один год со мной.

Самой старшей по возрасту была Мария Яковлевна Ермакова. Она пришла со снохой Полиной и внучкой Тамарой. Два ее сына, Михаил и Александр, ушли на фронт в сорок первом и не отозвались до сих пор.

Мария Яковлевна попросила меня рассказать, куда надо обращаться, чтобы узнать о судьбе сельских