задолженности разным лицам, был очень тяжелым, но, несмотря на все претерпеваемые бедствия, он находился в состоянии большого творческого подъема.
Несомненно, что ряд рассказов, ставших впоследствии известными всему миру, задуманы были именно в это время и входили в ту, как он выразился, «кучу всяких писаний», которую он предполагал разослать «во все редакции» уже ближайшей осенью, к зиме 1893–1894 годов.
О том, каким образом в это же время Горький стал сотрудником казанской газеты «Волжский вестник», у нас нет сведений. В письмах его ни о каких связях с этой газетой не упоминается.
Вероятно, в июле, после двухмесячного молчания «Русских ведомостей», потеряв надежду на ответ, Горький направил в «Волжский вестник» остальные рассказы, предназначавшиеся для московской газеты.
В своих воспоминаниях о Короленко Горький сообщает о легкости, с которой «Волжский вестник» напечатал посланные им рассказы. Однако целый ряд ошибок памяти в этих воспоминаниях позволяет и эту деталь поставить под сомнение.
И очень возможно, что именно появление «Емельяна Пиляя» в «Русских ведомостях», газете весьма влиятельной среди провинциальных редакций того времени, ускорило появление рассказов Горького и в «Волжском вестнике».
«Емельян Пиляй» был напечатан в «Русских ведомостях» 5 августа 1893 года, а с 18 августа начались печатанием рассказы Горького в «Волжском вестнике».
Среди них 4 сентября была напечатана и знаменитая впоследствии «аллегория» — «О чиже, который лгал, и о дятле — любителе истины».
И вот теперь, когда осенью 1893 года Горький, после напечатания рассказов в «Волжском вестнике», пошел к Короленко, вернувшемуся из поездки в Америку, тот, по воспоминаниям Горького, встретил его таким ободряющим восклицанием:
«— А мы только что читали ваш рассказ «О чиже» — ну, вот, вы и начали печататься, поздравляю! Оказывается, вы — упрямый, все аллегории пишете. Что же, — и аллегория хороша, если остроумна, и упрямство — не дурное качество».
Провожая после продолжительной беседы Горького, он снова пожелал ему успеха.
«— Так вы думаете — я могу писать? — спросил я.
— Конечно! — воскликнул он несколько удивленный. — Ведь вы уже пишете, печатаетесь, — чего же? Захотите посоветоваться, несите рукописи, потолкуем…».
Если Калюжный указал Горькому его путь, то Короленко явился внимательным руководителем на этом пути, отзываясь на каждый рассказ Горького, появлявшийся в местных газетах.
Его советы и указания всегда были кратки, просты, вспоминал Горький, но это были как раз те указания, в которых я нуждался… «Пишете вы очень своеобразно, — говорил Короленко Горькому, — не слажено все у вас, шероховато, но — любопытно»
Этого любопытства не проявляли присяжные редакторы, и рукописи, как писал Горький в одном письме, «просто «терялись» в редакциях».
Нижегородское жандармское управление продолжало секретно наблюдать за ним.
«В 1894 году он жил в Нижнем-Новгороде, продолжая сношения с неблагонадежными лицами», — говорится в справке департамента полиции о Горьком.
Нет сомнения в том, что Горький встречался с кружком нижегородских марксистов.
В начале 1894 года приезжал в Нижний-Новгород Ленин и читал в марксистском кружке реферат против книги народника Воронцова «Судьбы капитализма в России». Горький не был на чтении реферата и не виделся с Лениным, но дошедшие до него идеи, без сомнения, отразились на его миропонимании.
В это время Горький ушел со службы письмоводителя, освободив время для литературной работы. Он писал в местной газете рассказы по две копейки за строчку, написал повесть «Горемыка Павел», которая шла фельетонами. Короленко внимательно следил за его работой. Так, он упрекнул Горького за то, что он не показал ему в рукописи рассказ «Дед Архип и Ленька», — этот рассказ, по мнению Короленко, можно бы напечатать в журнале.
Особенно памятна была Горькому долгая беседа летним утром 1894 года, когда они после бессонной ночи гуляли по полю на окраинах Нижнего. Короленко много и подробно говорил о рассказах Горького, указывая ему на то, что пишет он торопливо, наспех, что нередко видна в его рассказах недоработанность, неясность.
«Вот что, — сказал он в заключение, — попробуйте вы написать что-либо покрупнее, для журнала. Это пора сделать. Напечатают вас в журнале, и, надеюсь, вы станете относиться к себе более серьезно».
Придя домой, Горький тотчас же принялся за работу. Сюжетом он взял случай, рассказанный ему одесским босяком, его соседом по койке в больнице города Николаева.
Рассказ получил название «Челкаш».
Прочтя рукопись, Короленко сердечно поздравил Горького:
«Вы написали недурную вещь. Даже прямо-таки хороший рассказ! Из целого куска сделано… Вы можете создавать характеры, люди говорят и действуют у вас от себя, от своей сущности, вы умеете не вмешиваться в течение их мысли, игру чувств, это не каждому дается! А самое хорошее в этом то, что вы цените человека таким, каков он есть. Я же говорил вам, что вы реалист!
Но, подумав и усмехаясь, он добавил:
— Но в то же время — романтик!..»
В эту пору Короленко теснее входит в редакцию журнала «Русское богатство».
«Челкаша» напечатаем в «Русском Богатстве», — говорил он Горькому, — да еще на первом месте, это некоторая отличка и честь»
Неясно, сам ли Короленко послал рукопись, или послал ее Горький, ссылаясь на Короленко, но от Н. К. Михайловского, возглавлявшего журнал, Горький получил следующее письмо:
«Милостивый Государь,
Вы прислали своего «Челкаша» для печати и мнения моего о нем, может быть, вовсе не желаете знать. Но я не могу ответить простым «да» или «нет», в виду некоторых особенностей рассказа, и потому позволю себе распространиться.
Рассказ задуман превосходно и представлял бы большой и идейный и художественный материал, если бы Вы приняли во внимание нижеследующее.
Рассказ местами очень растянут, что может быть устранено чисто механически, так как имеется не мало повторений. Гораздо затруднительнее то, что рассказ страдает отвлеченностью. Понятна отвлеченность самого Челкаша, ему, босяку, обтершемуся в кипучей жизни международного города, таким и быть должно. Но Гаврилу я себе представить не могу, не психологию его — она понятна, а как бытовую фигуру. Российский человек ходил на косовицу на Кубань. Откуда? Челкаш не задает ему этого естественного вопроса, и сам он, при всей словоохотливости, не говорит. Сколько я понимаю, это неверно в бытовом отношении, а при том и неудобно для фабулы: где Гаврила научился так управлять веслами и рулем в море? Курский или Орловский мужик этого не может. Не пахнут жизнью, «бытом» и все разговоры Гаврилы. Челкаш может говорить о «свободе» и причем почти таким же языком, как и мы с Вами говорим, но Гавриле этот язык совершенно не подобает. Мне кажется, что если Вы взглянете на свой рассказ с этой точки зрения, то сами увидите, что он требует серьезных поправок.
Я бы на Вашем месте обратился к В. Г. Короленко, который предполагает скоро приехать в Петербург, и попросил бы его пройтись с карандашей по рукописи (для этого нужен художник вроде Короленки). Если он возьмет на себя этот труд, я заранее поздравляю «Русское Богатство» с прекрасным рассказом»44.
Смысл письма ясен: Михайловский, возвращая рассказ, находит, что он «задуман превосходно» и
«Если он возьмет на себя этот труд, я заранее поздравляю «Русское Богатство» с прекрасным рассказом». Смысл этой изысканно-любезной фразы тоже ясен: рассказ может появиться в журнале только при условии редакции Короленко.
