объединить народы Кавказа, очистить их бытие от скверны многочисленных заблуждений и повести этот единый и чистый народ к победе над северными завоевателями. Ему, ученику мудрецов, унаследовавших знания всего исламского мира, за спиной которого стояла еще и многовековая воинская традиция, был смешон наставнический тон Клугенау. Но, будучи расчетливым политиком, он в том нелегком положении, в котором оказался после недавних поражений, не счел возможным просто отказать генералу в свидании, лишив себя возможности понять планы и настроения противника.
Не считая себя обязанным выполнять любые договоренности, Шамиль разумно не упускал случая вступить в переговоры, используя их как своего рода разведку.
Клугенау получил ответ через день:«От бедного писателя сего письма, Шамиля, генерал-майору Клюки-фон-Клугенау. Докладываю вашему превосходительству, что свидание в пятницу по нашему закону не позволено, почему я отложил его на другой день и прошу вас прибыть к известному роднику в субботу для свидания» [85] .
Шамиль и в более благополучные для него периоды отнюдь не чурался дипломатических контактов с русским командованием. Так, он пытался – по собственной инициативе – вступить в переговоры с Розеном в апреле 1837 года. Результат переговоров не имел для него особого значения.
Простодушный Клугенау, очевидно, был очень обнадежен и всерьез рассчитывал выполнить пожелание императора.
Одна деталь – судя по тому, что русскому генералу и имаму не нужны были сколько-нибудь подробные договоренности относительно места встречи, ясно, что такого рода контакты между русскими и горцами были делом обычным, – «прошу вас прибыть к известному роднику».
18 сентября – император уже находился на Кавказе – Клугенау встретился с Шамилем в условленном месте. При генерале было 25 человек – 15 донских казаков и 10 мирных горцев, Шамиль привел с собой 200 всадников-мюридов, распевавших суры Корана.
Настороженность Шамиля будет понятна, если вспомнить, что за год до этой встречи генерал Клугенау приказал арестовать по подозрению в сношениях с Шамилем лояльного к русским правителя Аварии – знаменитого впоследствии Хаджи-Мурата. Хаджи-Мурат был одним из участников убийства второго имама – Гамзат-бека, который расплатился за истребление семьи аварских ханов, родственной Хаджи-Мурату. Но убийство второго имама, соратника Казимулы и Шамиля, поставило Хаджи-Мурата в сложные отношения с третьим имамом, и вполне возможно, что Клугенау поторопился и популярного в народе аварского аристократа можно было привязать к России. Клугенау, однако, как это с ним случалось, действовал прямолинейно и решительно, не желая учитывать нюансы ситуации. Хаджи-Мурат бежал из-под стражи, едва не погибнув при этом, и стал одним из самых грозных наибов Шамиля.
То, что произошло дальше, лапидарно, но достаточно подробно описал один из историков Кавказской войны:«Переговоры начались. Клугенау истощил все советы и убеждения, доказывая, что принятие Шамилем нашего предложения составит счастье и его и приближенных; на все сомнения и недоразумения делал ему самые ясные опровержения и не упустил из виду ничего, что хотя сколько-нибудь могло относиться к делу. Слова Клугенау произвели заметно благоприятное впечатление на имама; он выразил генералу, что вполне сознает справедливость и основательность его слов и не может теперь же дать положительного ответа лишь потому, что между ним, Кибит-Магамой, Ташов-Хаджи и кадием карахским Абдуррахманом существует скрепленное клятвою соглашение не предпринимать ничего важного без общего на то согласия. Около трех часов пополудни переговоры прекратились. Клугенау и Шамиль поднялись со своих мест, и генерал протянул имаму на прощание руку. Когда тот хотел принять ее и ответить пожатием, то один из трех присутствующих мюридов – Сухрай (чрезвычайно почитаемый в горах за слепой фанатизм и выдающуюся храбрость) схватил Шамиля за руку, сказав, что имаму правоверных неприлично подавать руку гяуру. Самолюбивый и вспыльчивый Клугенау вспыхнул, не долго думая поднял свой костыль (генерал был ранен в ногу и всегда ходил с костылем) и замахнулся на Сухрай-кадия. Еще секунда, и удар свалил бы с мюрида чалму – самое страшное оскорбление для горца – а вслед за тем произошло бы поголовное истребление горстки русских, но Шамиль в этот день явился рыцарем: схватив одной рукой за костыль, другою удержав Сухрая, уже до половины обнажившего кинжал, и крикнув своим мюридам, уже окружившим непроницаемою стеною место переговоров, грозное: “Прочь!” – имам начал просить генерала скорее удалиться. Но страшно взбешенный Клугенау, не внимая ни просьбам, ни убеждениям и не обращая внимания на крайнюю опасность своего положения, продолжал осыпать всех горцев огулом самыми лестными для них эпитетами. Тогда поручик Евдокимов, испугавшись за жизнь Клугенау, подбежал к нему, оттащил за полу сюртука в сторону и, обменявшись с Шамилем несколькими фразами, упросил, наконец, генерала ехать назад. Клугенау сел на коня и молча, в раздумье, поехал шагом в Шуру, не обращая более никакого внимания на горцев.
По возвращении домой генерал все-таки не терял надежд на успех, так как во время переговоров на лице Шамиля ясно читалось желание воспользоваться русским предложением» [86] .
Вся эта сцена крайне красноречива и характерна. Характерно бешенство Клугенау – и дело тут далеко не только в интенсивном характере генерала, а в его отношении к горцам как к нижестоящим, к буйным и неразумным детям, которых надо наказывать за злые шалости. Характерна его уверенность, что если Шамилю все толком объяснить, то он охотно пойдет на поклон к русскому царю. Генерал поразительным образом не понимал, что обаяние личности Шамиля для горцев заключалось прежде всего в его непримиримости, стойкости, верности традиции и вере. Шамиль, преклонившийся перед царем-гяуром, мгновенно потерял бы свое влияние, и его место занял бы другой вождь, типа Сухрай-кадия.
Принятие Шамилем предложения Клугенау, а по существу, императора Николая, стало бы концом его миссии, а возможно, и жизни. Соратники не простили бы его.
Как известно, перешедший к русским прославленный Хаджи-Мурат не смог увлечь за собой даже вчерашних своих воинов. Он оказался в изоляции. И погиб.
То желание покориться русским, которое Клугенау прочитал на лице Шамиля, было проявлением незаурядного актерского дарования имама, восточного умения выграться в предлагаемые обстоятельства.
Шамиль спас генерала потому, что смерть Клугенау на переговорах противоречила горскому кодексу – хотя выполнялся этот кодекс далеко не всегда, – а главное, привела бы к неминуемой вспышке боевых действий, к чему Шамиль был еще не готов.
На следующий день сбитый с толку Клугенау послал имаму еще одно письмо:«Знаю, Шамиль, что сам ты желал бы от всего сердца воспользоваться счастьем, которое корпусной командир так милостиво тебе предлагает, но есть люди, которые будут отвлекать тебя от этого; не верь им; они не друзья, а враги твои. Все советы их основываются на личной их пользе: они знают, что если ты удостоишься Всемилостивейшего прощения от милосердного нашего Монарха, то уже не будешь зависеть от них, а через то они лишатся случая, под предлогом распространения шариата, заниматься грабежами и разбоями. Если Кибит-Магома, Ташов-хаджи и другие не склонятся на твои убеждения – ты не смотри на них и приезжай ко мне один. Если не можешь сделать это явно, так сделай секретно, но только непременно приезжай в Каранай, оттуда Али-Халоу проводит тебя ко мне» [87] .
Клугенау, очевидно, не сознавал, что уговаривает Шамиля покончить в лучшем случае политическим самоубийством.
На Шамиля работало время – после летних поражений 1837 года ему нужно было восстановить свою военную структуру, заручиться поддержкой новых союзников, выработать план следующей кампании. Сам факт длительных переговоров с Шамилем русских генералов, высокопоставленных представителей императора с лихвой компенсировал урон от неудач военных. По горским представлениям, в переговоры вступает тот, кто ощущает свою слабость и неуверенность в победе. То, что это недавно пришлось сделать Шамилю, было перекрыто стараниями Клугенау.
Шамиль вел свою игру спокойно и искусно. Он отвечал Клугенау, что должен основательно посоветоваться с соратниками. Он делал вид, что колеблется и взвешивает в беседах с приближенными все выгоды русских предложений. Он не допускал резких заявлений и не лишал Клугенау надежды. 24 сентября он прислал генералу письмо:«Я советовался со всеми учеными и старшинами, которые находятся в моем ведении, и говорил все вами мне сказанное и даже более – сколь бы мне полезно отправиться с вами в Тифлис, но они на то не согласились, высказали мне неудовольствие и, наконец, клялись, что если я действительно намерен отправиться в Тифлис, то они непременно убьют меня… почему мне и невозможно выполнить вашего предложения прибыть к вам. Уведомляю вас, что кроме этого дела, я исполню все, что вами будет мне приказано, по доверию, которое мы один к другому имеем. Не упрекайте меня, потому что мне невозможно было исполнить вашего предложения, почему прошу его отложить, а приказать исполнить что-либо другое, касающееся моей пользы».
Последний пассаж выглядит явным издевательством над простодушным генералом, но Клугенау не оставлял своих попыток и стал грозить Шамилю немилостью и карой. Шамиль решил прекратить игру. Он ответил Клугенау:
«От бедного писателя сего письма, предоставляющего все свои дела на волю Божию, Шамиля. Сентября 28-го дня 1837-го года. Докладываю вам, что, наконец, решился не отправляться в Тифлис, если и изрежут меня по кускам, потому, что я
