иначе тебя не поймут, так и Ермолов, просвещенный европеец, считает, что не следует ограничивать себя европейскими представлениями XIX века, что цивилизацию надо вколачивать железным кулаком. «Образование народов принадлежит векам, не жизни человека», – идея осталась благим теоретизированием. Практика иная. Ее суть прекрасно сформулировал Грибоедов перед одной из карательных экспедиций, в которую он собирался вместе с Ермоловым:

«Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещением, действие конгревов [51] ; будем вешать и прощать и плюем на историю».

Навязывая горцам «барабанное просвещение», решая насущную стратегическую задачу, приходится «плевать на историю» – органичный процесс совершенствования духа народа, естественное развитие нравственных представлений.

Шекинский хан Измаил, столь раздражавший Ермолова, вскоре скоропостижно скончался. Персы утверждали, что он был отравлен русским чиновником, при нем состоявшим, по приказу генерала Мадатова. Этот же слух ходил и среди русских офицеров.

Очень успешно применялся и прием, Ермоловым самим декларированный, – «стравливаю их между собою». Стравив Карабахского хана с его племянником, удалось заставить хана бежать в Персию. В ханстве был назначен управляющим русский полковник.

III

Письма Ермолова – неисчерпаемый источник сведений о его взглядах и планах. Однако каждая группа писем, ориентированная на соответствующего адресата, имела свое назначение. Ермолов ничего не делал просто так. Письма Закревскому были способом довести, создать нужное представление о намерениях проконсула Кавказа в окружении императора. Письма Воронцову рассчитаны на либеральные генеральские и офицерские круги. Письма к Петру Алексеевичу Кикину, статс-секретарю, человеку штатскому, покровителю искусств, по тону и содержанию своему предназначались образованному столичному обществу. В этом «эпистолярном протеизме» Ермолов близок к Пушкину, который точно выбирал тон и стилистику письма в зависимости от типа адресата. Он точно знал, с кем он может быть откровенен.

Таково, в частности, замечательное письмо Алексея Петровича от 15 декабря 1818 года своему бывшему начальнику, отставному уже инспектору артиллерии генералу Петру Ивановичу Меллеру- Закомельскому, военному министру на покое.

«Достойный и всеми почитаемый начальник! Мне кажется, все внимание ваше обращено было на Ахен, и вы страну Кавказа не удостаиваете минутою воспоминаний. Теперь отдохнули вы, ибо судить по-видимому возможно, что судьба позволила царям наслаждаться миром; даже самые немецкие редакторы, все обыкновенно предузнающие, не грозят нам бурею несогласия и вражды. Спокойно стакан пива наливается мирным гражданином, к роскошному дыму кнастера не примешивается дым пороха, и картофель растет не для реквизиций. Один я, отчужденный миролюбивой системы, наполняю Кавказ звуками оружия. С чеченцами употреблял я кротость ангельскую шесть месяцев, пленял их простотой и невинностью лагерной жизни, но никак не мог внушить равнодушия к охранению их жилищ, когда приходил превращать их в бивуак, столь удобно уравнивающий все состояния. Только успел приучить их к некоторой умеренности, отняв лучшую половину хлебородной земли, которую они уже не будут иметь труда возделывать».

Здесь стоит прервать ермоловский текст, поскольку свирепая шутка, содержащаяся в последней фразе, имеет очень серьезный смысл.

Во- первых, в поле зрения главнокомандующего, завершающего первый год активной деятельности на Кавказе, – предшествующий, 1817-й, был в основном посвящен подготовке к посольству в Персию, а затем и самому посольству, – попали, наконец, вытесняя ханов и ханства, вольные горские общества – прежде всего Чечня.

Во-вторых, здесь уже в конце первого года Ермолов ясно формулирует один из главных методов давления на вольные общества, метод, который лег в основу его стратегии, – военно- экономическая блокада.

Несколько позже он писал Закревскому:

«Я не отступаю от предпринятой мною системы стеснять злодеев всеми способами. Главнейший есть голод, и потому добиваюсь я иметь путь к долинам, где могут они обрабатывать земли и спасать стада свои. Досель доберусь для того, чтобы иметь пути сии, потом будут являться войска, когда того совсем не ожидают, тогда приходить станут войска, когда занят каждый работой и собраться многим трудно. Для драки не будет у них довольно сил, следственно и случаи к драке будут редки, а голоду все подвержены, и он поведет к повиновению».

Высокая степень откровенности Ермолова в письмах Закревскому и Воронцову, отношения с которыми были давние и дружеские, но не без подводных камней, подтверждается тем не менее письмами к человеку, которому Алексей Петрович полностью доверял, – его кузену Денису Давыдову. 10 февраля 1819 года:

«Ты не удивишься, когда скажу тебе об употребляемых средствах. В местах, где я был, в первый раз слышен был звук пушек. Такое убедительное доказательство прав наших не могло не оставить выгод на моей стороне. Весьма любопытно видеть первое действие сего невинного средства над сердцем человека, и я уразумел, сколько полезно владеть первым, если не вдруг можно приобрести последнее».

Шутливый тон дружеского письма не скрывает жесткого смысла – лояльность достигается грубым насилием. Сердечное расположение горцев стимулируется картечью. 6 января 1820 года он в письме Давыдову буквально повторяет любимую мысль Цицианова. Он пишет:

«Я многих по необходимости придерживался азиатских обычаев и вижу, что проконсул Кавказа жестокость здешних нравов не может укротить мягкосердечием».

Небезосновательное представление о насилии как главном регуляторе взаимоотношений вольных обществ и ханств на Кавказе привело Цицианова на первом этапе его командования, а затем и Ермолова к выбору в пользу насилия как единственного результативного метода достижения цели. Компромиссные методы представлялись исключительно вынужденными.

Завоеватели не учитывали разницы между внутренними взаимоотношениями горских народов между собой и ситуацией, когда в этот сложный и многообразный мир с широким спектром регуляторов вторгается внешняя и чуждая сила…

Ермолов не был садистом и людоедом. Но его логика категорически не совпадала с логикой горцев. Идея же поисков взаимоприемлемого варианта отношений была чужда обеим сторонам, да и нереалистична в то время психологически.

То, что Ермолов далее пишет Меллеру- Закомельскому о горцах, буквально воспроизводит пассажи Цицианова.

Ермолов в 1820 году:

«Они даже не постигают самого удобопонятного права – права сильного! Они противятся».

Цицианов в 1803 году:

«Сильному свойственно приказывать, а слабый родится, чтоб сильному повиноваться».

Установка на право сильного у просвещенного европейца Ермолова, равно как и у достаточно просвещенного Цицианова, следствие принципиального отрицания миропредставлений горцев. Из этого фундаментального конфликта не было благополучного мирного выхода. Ибо для горцев покориться означало крушение мира. Для Ермолова же введение «барабанной цивилизации» – порядка! – на Кавказе мыслилось благодеянием для горцев и для соседних российских земель. Не говоря уже о престиже империи. Ермолов пишет:

«С ними (чеченцами. – Я. Г. ) определил я систему медления и, как римский император Август, могу сказать: “Я медленно спешу”. Здесь мало истребил я пороху, почтеннейший начальник; но один из верноподданнейших слуг нашего государя вырвал меня из этого бездействия; он мучился совестью, что без всяких заслуг возведен был в достоинство хана, получил чин генерал-майора и 5000 руб. в год жалования. Собрав войска, он напал на один из наших отрядов, успеха не имел, был отражен, но отряд наш не был довольно силен, чтоб его наказать. Я выступил, и когда нельзя было ожидать, чтоб я в глубокую осень появился в горы, я прошел довольно далеко прямо к владениям изменника, разбил, рассеял лезгин и землю важно обработал . Вот что значит отложиться . Сделал честно, и роптать на меня нельзя; ведь я не шел на задор , и даже князь П. М. Волконский придраться не может: неужели потерпеть дерзость лезгин? Однако поговорите с ним, почему я слыву не совсем покойным человеком: по справедливости, надлежало бы спросить предместников моих, почему они, со всею их патриаршею кротостию, не умели внушить горцам благочестия и миролюбия?»

Здесь Алексей Петрович, конечно же, лукаво подмигивает своему адресату. Судя по ироническому тону, он прекрасно понимает, что конфликт с аварским ханом Султан-Ахмедом – именно он имеется в виду – был спровоцирован. И спровоцирован самим направлением ермоловской политики, которое он сформулировал в специальном программном рапорте императору от 20 мая 1818 года. Этот текст столь важен, что надо процитировать большую его часть.

«Высочайшее соизволение вашего императорского величества, испрошенное мною на занятие укреплениями р. Сунжи, было следствием соображения, коему дало повод известное мне прежнее мнение многих; ныне обозревая границы наши, против владений чеченских лежащие, вижу я не одну необходимость оградить себя от нападений и хищничеств, но усматриваю, что от самого Моздока и до Кизляра поселенные казачьи полки Моздокский, Гребенский и семейные, и кочующие караногайцы, богатым скотоводством полезные государству, и перевозкою на весь левый берег линии доставляемого из Астрахани морем провианта приносящие величайшую казне пользу, по худому свойству