Хейвуд говорил очень спокойно, сдержанно, даже в драматических местах не повышая свой глуховатый голос. Но перед глазами Рида встала картина из Дантова ада: изможденные, оборванные люди, занятые изнурительным трудом в клубах ядовитого зеленого дыма…

— Но все же стачка — это ужасно, — нерешительно сказал он, — ведь у них есть семьи. Вы говорите, что двадцать пять тысяч рабочих бастуют уже несколько месяцев, и все это время им никто не платит. Неужели нельзя найти каких-нибудь путей к соглашению с предпринимателями?

Хейвуд только зло хмыкнул, резко бросил витую серебряную ложечку в тонкую фарфоровую чашку.

— Эти собаки пойдут на соглашение с рабочими, разве лишь разразится второй всемирный потоп. И то постараются оттягать себе лучшие места в ковчеге старикашки Ноя. Мы объявили мирную стачку, а они в нас сразу — пули. Полиция в первый же день открыла пальбу по митингу. Одного рабочего убили. Его звали Валентино Модестино, и он был еще совсем мальчишкой. Войну начали они, а не мы.

Но Рид не сдавался. Он ринулся в спор.

— А как же Американская федерация труда? Я слышал, что она умеет находить пути к соглашению. Рабочие от этого только выгадывают.

Поначалу Хейвуд ничего не ответил. Он просто смотрел на собеседника. От этого пристального, словно сожалеющего, взгляда Риду стало неловко. Наконец Хейвуд ответил, в полной мере воспользовавшись тем обстоятельством, что к их беседе не прислушивалась ни одна женщина:

— Эти шелудивые псы из АФТ затыкают рабочим рты объедками с хозяйского стола, а сами с потрохами продают их предпринимателям. Кого-кого, а их босса Гомперса я знаю как свои пять пальцев. Видели бы вы этого ожиревшего карлика с головой в плешинах, словно у больного глистами. Это человек с лживой речью и сердцем, полным лицемерия… Хотел бы я посмотреть, как бы он стал защищать человека, попавшего в руки палача…

В разговоре с Хейвудом Рид чувствовал себя в роли школьника. Ревниво вспомнил, что, судя по сообщениям газет, Хейвуд никогда не ходил даже в начальную школу. Впоследствии он узнал, что это правда, которая, однако, ничуть не мешала Хейвуду знать на память всего Шекспира.

Рид, странствуя в портовых районах, часто сталкивался с рабочими — вернее, с теми несчастными бездомными, которых по наивности принимал за настоящих пролетариев. Он глубоко сочувствовал этим людям, барахтающимся на самом дне жизни и не имевшим сил оттуда подняться. Он видел, что общество несправедливо к ним, но не мог и представить, что они способны к какой-либо борьбе.

По-видимому, Хейвуд, утверждая, что пролетарии сами завоюют свою свободу, имел в виду каких-то других рабочих, не тех, которых знал он, Рид.

Джеку не раз приходилось встречаться с представителями физического труда. Но он никогда не был ни на одном заводе. Во время своих скитаний по городу Джек часто разговаривал с шоферами, матросами, мойщиками окон, носильщиками о жизни. Если собеседник зарабатывал прилично, то он, как правило, делился планами перебраться на новую квартиру, купить хороший костюм, если повезет и дальше — открыть собственное дельце. Если зарабатывал плохо — клял на чем стоит весь божий свет и мечтал перебраться куда-нибудь в другое место.

И никто никогда не говорил ему ни о какой борьбе.

Рид, конечно, много читал о социализме, еще с гарвардских времен. Много говорил и спорил о нем, но только с людьми своего круга. Выглядел этот социализм довольно заманчиво, но так же зыбко и неубедительно, как рай в устах бродячих проповедников. К тому же Рид вообще не склонен был воспринимать чужие идеи, раньше чем жизнь не пропускала его через одну из своих медных труб.

Когда Хейвуд рассказывал о стачке текстильщиков, Джек сразу возгорелся к ним симпатией. Но в первую очередь он почувствовал жалость при мысли о тех лишениях, которые им предстоит перенести во время забастовки. Теперь он боялся, что Хейвуд его неудачные слова примет за осуждение стачечников.

Сбиваясь и горячась, он выложил все это Большому Виллу. Тот довольно ухмыльнулся, дружески пожал Риду руку своей ручищей и торжественно заявил: он ни минуты не сомневался, что имеет дело со стоящим человеком, у которого лишь много путаницы в голове. По его, Хейвуда, мнению, самый лучший способ для Джека избавиться от буржуазных бредней — это приехать самому в Патерсон и посмотреть все собственными глазами.

Хейвуд мог этого не прибавлять. Рид уже и сам для себя твердо решил непременно приехать в этот, судя по услышанному, богом проклятый городишко.

Большой Билл был тертым калачом и насквозь видел Джека. Прямой и задиристый Рид ему понравился, к тому же он прекрасно знал, что в кармане у этого парня — одно из самых острых перьев в Америке. Хейвуд читал кое-что из написанного Ридом и чувствовал, что того надо лишь чуть-чуть повернуть лицом к событиям классовой борьбы. Остальное сделает сама жизнь.

Хитрый и лукавый боец, Билл умело раззадорил Джека, вызвал его на откровенность и добился того, чего хотел, — обещания приехать в Патерсон. Буржуазная печать распускала о забастовщиках чудовищную клевету. Правдивая статья об истинном положении вещей, написанная таким блестящим журналистом, как Джон Рид, принесла бы стачке неоценимую пользу. А из парня толк выйдет — уж кто-кто, а Большой Билл редко ошибался в людях. Он был доволен результатами вечера: Джон Рид стал, быть может сам еще того не сознавая, его союзником.

Шесть часов утра 28 апреля. Моросит мелкий холодный дождь. По унылой и мрачной улице Патерсона медленно бредет красивый молодой человек. Он хорошо одет, слишком хорошо для этого убогого района. Но он не похож на светского франта, совершающего утренний моцион после бессонной ночи. Да и что делать здесь молодому человеку из общества? Юные наследники лучших семей города предпочитают проводить свободное время в Нью-Йорке.

Молодой человек следует своим путем. Его широко раскрытые глаза, светлые и внимательные, запоминают все: длинные низкие здания шелкоткацких фабрик и красилен, ряды многоквартирных деревянных домов, угрюмых рабочих в пальто с поднятыми воротниками, полисменов с дубинками под мышками (они ходят парами).

Молодой человек отмечает про себя: «Полисмены злые, небритые, с мутными глазами. Девять недель стачки, очевидно, довели их до полного изнеможения».

Он идет дальше. Да, Билл Хейвуд был прав, когда предупреждал его, что в Патерсоне идет война. Теперь он и сам убедился в этом. Хейвуд прав и в другом: к насилию прибегает только одна сторона — фабриканты и их слуги, полисмены и наемные бандиты. Они избивают беззащитных людей, топчут их лошадьми, расстреливают.

Городской судья всецело на стороне предпринимателей и послушно выполняет их волю. Уже свыше двух тысяч стачечников упрятано им за решетку.

Рид покраснел при воспоминании о своем мальчишеском споре с Хейвудом. Впрочем, нет худа без добра. Не будь того разговора у Мэбел, он бы не попал сюда, не открыл бы целого мира, о существовании которого раньше и не подозревал.

В первый же день по приезде в Патерсон Рид вместе с Хейвудом оказался на митинге. В чахлом, отравленном газом лесочке за окраиной города собралось не меньше двадцати тысяч человек. Никогда раньше Джеку не приходилось видеть такого скопления мужчин и женщин, столь единодушных в своем стремлении добиться общей цели. Они были плохо одеты, на худых, землистых лицах лежала печать недоедания и тяжелой, вредной работы. Рид убедился, что их решимость стоять до конца не была навязана кем-то извне, а порождена самой жизнью.

Почти все собравшиеся держали в руках маленькие национальные флажки с надписью: