гринго, совершили отчаянный, бесполезный, в сущности, налет на Колумбус — американский город невдалеке от границы. Американские солдаты раньше не раз нападали на мексиканскую территорию, в пограничных районах США мексиканцев то и дело открыто убивали, и власти никогда не обращали внимания на подобные «мелочи».

Но стоило небольшому отряду вильистов напасть на Колумбус, как вся «большая печать» США стала кричать о мщении и справедливости.

Президент-демократ Вильсон, на которого Рид возлагал столько надежд, отдал приказ генералу Першингу вторгнуться в Мексику, захватить Вилью и уничтожить его войска.

Рид был одним из немногих американских журналистов, категорически выступивших против интервенции. Прежде всего он воспользовался тем, что к нему, как к человеку, побывавшему в Мексике и лично знающему Вилью, обратился один довольно известный газетчик с просьбой дать интервью. Их беседа была опубликована многими газетами во всех частях страны.

Рид снова повторил, как и два года назад, что война наложит несмываемое позорное пятно на Соединенные Штаты. Кроме того, он указал, во что она обойдется американскому народу. Каждый мексиканец выступит с оружием против ненавистных гринго. Даже женщины и дети. Мексиканцы мужественны и отважны, они обладают опытом партизанских боев, и вторжение будет стоить жизни тысячам американских солдат Во имя чего должна пролиться их кровь?

— Не собираетесь ли вы как корреспондент снова отправиться в Мексику, чтобы описать экспедицию Першинга? — спросили его.

Рид ответил не колеблясь:

— Если это случится, я опишу ее, находясь в отряде Вильи.

Вскоре после этого интервью Рид по неожиданному поводу снова попал в Синг-Синг. На этот раз он вместе с несколькими газетчиками должен был присутствовать при казни на электрическом стуле некоего Ганса Шмидта.

Исполнение смертного приговора происходило в небольшой комнате одного из внутренних помещений тюрьмы глубокой ночью.

Осужденный вел себя безучастно. По его потухшим, отсутствующим глазам сомнамбулы Рид понял, что долгие месяцы ожидания смерти полностью подавили в этом человеке естественную тягу к сохранению жизни.

Неловко споткнувшись о приступок, Шмидт безучастно сел на совершенно домашнего вида деревянное кресло с высокой спинкой. Руки его привязали к подлокотникам, глаза завязали темным платком. Потом помощник палача укрепил на выбритой голове осужденного маленькую плоскую шапочку с электродами…

Все совершалось буднично и деловито Рид почувствовал, как к горлу подступила тошнота. Потом кто- то включил ток. Тело жертвы с огромной силой рванулось на ремнях и тотчас забилось судорожной дрожью. На посиневших губах казненного, но еще живого человека, пузырясь, кипела слюна…[14]

Выйдя из тюрьмы, Рид отправился в ближайший бар и впервые в жизни выпил залпом бутылку виски, даже не разбирая его вкуса.

Он был свидетелем тысячи смертей, неисчислимого множества страданий, но никогда не испытывал такого ужаса и физического отвращения, как при виде рассчитанного до мельчайших деталей спокойного убийства человека самым «цивилизованным» способом во имя правосудия.

Чтобы избавиться от страшной картины казни, не дававшей ему покоя ни днем, ни ночью, Джон ухватился за предложение журнала «Кольерс» отправиться во Флориду и взять интервью у бывшего государственного секретаря Брайана.

Рид и раньше бывал на Юге, но в этот раз он как-то особенно болезненно воспринял царившую там повсюду расовую сегрегацию, с проявлениями которой сталкивался на каждом шагу. Богатые бездельники, с которыми он ехал в одном купе, развлекались тем, что на остановках бросали в окна пятицентовые монеты. Им доставляло удовольствие смотреть, как голодные и оборванные негритянские ребятишки дрались в пыли из-за блестящих никелевых кружков. И всюду надписи: «Только для белых». «Я чувствую себя больным из-за всего этого. Я ненавижу Юг», — писал Джон Луизе.

После этой поездки Рид стал серьезно изучать положение негров в Америке. Он разговаривал со многими людьми, белыми и черными, читал специальные книги, собирал документы. Фактически Рид был первым американским исследователем, который к негритянской проблеме подошел с социалистических позиций.

Весной 1916 года снова дала о себе знать больная почка. Правда, приступы не были столь острыми, как тогда в Белграде, но все же Риду пришлось слечь. Тем не менее он продолжал много работать: писал стихи, обдумывал роман и драму. В нем опять заговорила тяга к театру, и он даже вел переговоры с несколькими друзьями о массовом спектакле о рабочем классе вроде того, что он поставил в 1914 году.

Сотрудничество с «Метрополитен» давало Риду деньги на жизнь. Денег теперь ему требовалось много: визиты врачей съедали львиную долю его гонораров. И все же он не изменял «Мэссиз», не приносящему больших гонораров, но печатавшему то, что вряд ли пропустил бы на свои страницы любой другой журнал в Америке.

В апреле и мае «Мэссиз» опубликовал два рассказа Рида, написанных уже давно, но до сих пор не увидевших свет: «Капиталист» и «Ночь на Бродвее».

Однажды О'Генри написал грустную и смешную историю об упущенном счастье.

Каждый день в одно и то же время в городской парк приходила красивая девушка с задумчивым, печальным лицом. Она садилась на одну и ту же скамейку и раскрывала книжку. И каждый раз на скамейку напротив садился мешковатый, провинциального вида молодой человек и не спускал с нее глаз. Как-то, поборов робость, он решился заговорить с девушкой. Прекрасная незнакомка снисходительно позволила ему сесть рядом.

Она дочь миллионера и принадлежит к высшему обществу Нью-Йорка. Ей безумно надоела светская жизнь: все эти балы, приемы, премьеры, виллы, яхты. Она приезжает сюда в парк (быть может, молодой человек заметил у входа роскошный белый автомобиль с шофером?), чтобы отдохнуть от миллионеров среди обыкновенных людей.

Вскоре девушка поднимается: ей пора. Нет, нет, провожать ее не надо! Через несколько минут встает и молодой человек. Он выходит за ворота, садится в роскошный белый автомобиль и бросает шоферу только одну фразу: «В клуб, Анри».

Задумчивая девушка с книжкой работала на самом деле в универсальном магазине за восемнадцать долларов в неделю. В обеденный перерыв она приходила в парк и погружалась в мир своих грез. Игра в дочь миллионера стала ее второй, иллюзорной, жизнью. Настоящим миллионером был влюбленный в нее застенчивый молодой человек.

«Капиталист» Рида буквально повторяет рассказ О'Генри. Но комическую ситуацию Джон заполнил совсем другим содержанием — глубоко трагичным, социально гораздо более острым.

Герой ридовского рассказа Вильям Ренн туманной ноябрьской ночью бродит по скверу.

С первого взгляда — это обыкновенный молодой человек, быть может, продавец в преуспевающем галантерейном магазине. Только внимательный взгляд мог обнаружить, что его высокий воротничок порядком обтрепан и довольно грязен и под пиджаком прикреплен к какой-то тряпке без рукавов, которую никак нельзя было назвать рубашкой. Если бы вы могли осмотреть подметки его начищенных до блеска ботинок, то увидели бы две зияющие дыры, из которых торчали промокшие насквозь носки.

В кармане Ренна позвякивали шестьдесят пять центов. Этого как раз должно было хватить на ночлежку и ужин. Молодой человек присел на скамью. Поперек ее сиденья были привинчены железные подлокотники, чтобы бродяги не могли устраиваться на ночлег.

На другой скамейке сидела пьяная старуха с испитым, высохшим лицом дошедшей до последней степени нищеты уличной женщины. Старуха услышала звон денег в кармане Ренна и подняла на него остекленевшие, выцветшие глаза.

«— Черт бы тебя подрал! — сказала она. — С чего это ты вздумал — ик! — звенеть деньгами под носом у… меня?

Вильям улыбнулся.