немалой обузой для семьи при ее скромном достатке, но никто на это не сетовал, напротив.

— Все устроится, — говорила Мадлена. — Господин Руссеран — ах, боже мой, какой он добрый! — справлялся об Анжеле, обещал взять ее обратно и платить по двадцати сантимов в час. Право же, ей везет не по заслугам. Хозяин сказал, что за Элизой присмотрят младшие сестры. Он все предусмотрел — сущий отец для рабочих…

Мадлена была прямо-таки растрогана, и Анжела очень рассердила мать, заявив, что не желает и слышать о заводе. Нет, нет, пусть ее режут на куски, но она ни за что туда не вернется.

— Да она просто лентяйка, бездельница! — сокрушалась мать. — Если бы она работала, мы как- нибудь сводили бы концы с концами. А вместо этого мы в долгу как в шелку, потому что она думает только о себе. Когда-то она была совсем другой! Боже, как она изменилась!

Анжела была внешне пассивной, но на самом деле волевой натурой. Поначалу она сносила упреки и брань; когда же чаша ее терпения переполнилась, она решила снова уйти из дому. Куда? Анжела сама не знала. Ей хотелось не быть в тягость родным, хотелось, чтобы Огюст со своим несносным любопытством оставил ее в покое. Если она не желает отвечать на расспросы, значит у нее есть на то основания. Мальчишка всего на год старше ее, нечего ему корчить из себя мужчину, он ей в конце концов надоел!

Однажды утром Огюста вызвали к хозяину. Кабинет г-на Руссерана мало чем отличался от прочих заводских помещений: в нем было так же грязно, так же скверно пахло.

Руссерану, высокому, толстому, крепко сбитому мужчине, было уже за пятьдесят. На его слащавом лице под нависшими веками блестели маленькие хитрые глазки. Губы у него были тонкие, лоб — широкий, щеки — полные и лоснящиеся. Мясистый нос изобличал в нем любителя пожить в свое удовольствие, а тяжелый подбородок, обрамленный красиво подстриженной седеющей бородкой, свидетельствовал о порочных наклонностях.

На заводе Руссеран, сам бывший рабочий, носил светлую блузу, простые деревянные башмаки и холщовый коричневый фартук, словом, одевался как самый настоящий труженик. Этот миляга Руссеран ничуть не важничал, несмотря на миллионы, нажитые чужим трудом.

Когда Огюст вошел в кабинет, хозяин читал только что полученное письмо.

Руссеран взглянул на календарь, потом перевел взгляд на письмо. Оно было ошибочно помечено следующим днем. Затем он написал внизу: «Отказать», — и сунул письмо в карман.

— Ну, как дела, мой мальчик? — по-отечески обратился он к Огюсту.

— Не ахти как хороши, ведь я пока так мало зарабатываю! — ответил юноша.

— А семья большая…

— Вот именно.

— И она еще увеличилась?

Огюст молча мял в руках картуз. Ему было не по себе под испытующим взглядом Руссерана.

— Это все, о чем вы хотели спросить, хозяин?

— Погоди-ка; не бойся и не спеши. Это время тебе зачтут. Я хотел тебе сказать…

— Что?

Руссеран, казалось, был в затруднении.

— Я собирался сказать тебе, — повторил он, — что, как старый друг твоего отца, считаю своим долгом вам помочь, но дела идут неважно, работы мало и…

Огюст прервал его.

— Дорогой хозяин, — воскликнул он в порыве, свойственном всем непосредственным натурам, — вы и так сделали для нас все, что могли!

Руссеран пристально посмотрел в глаза Огюсту, точно сомневался в искренности его слов. Но лицо юноши выражало такую неподдельную благодарность, что заводчик был тронут.

— Ты славный малый, — похвалил он ученика. — Жаль, что твои родственники не похожи не тебя.

— Что вы имеете в виду? — спросил Огюст дрогнувшим голосом.

— Только то, что Анжеле следует вернуться на завод. Хотя дела действительно идут неважно, но для нее работа всегда найдется. Ведь у вас теперь одним ртом больше, я знаю…

Огюст побагровел. Это настойчивое напоминание о позоре сестры оскорбляло его.

— Ну, ну, — успокоил хозяин, — тебе краснеть нечего. Ведь не твоя вина, что она с пути сбилась. Все, что ты можешь сделать, — это постараться, чтобы больше такое не повторялось, а для этого ей надо работать.

Огюст был того же мнения. Труд восстановит честь сестры, в труде — ее спасение.

— Вы правы! Конечно, ей надо вернуться на работу. Я пойду за нею, я сейчас же ее приведу!

Глаза Руссерана блеснули, кровь бросилась ему в лицо.

— Черт возьми, до чего здесь жарко! — заметил он, отирая пот со лба. — От этой паровой машины на заводе дышать нечем!

Огюст с удивлением оглянулся, не замечая никаких признаков пара. Стоял март месяц, и было еще довольно холодно. Поведение хозяина показалось ему странным.

Руссеран, опустив платок (ему так и не удалось скрыть от ученика выражение своего лица), встретил устремленные на него в упор глаза юноши и пришел в явное замешательство. Под этим испытующим взглядом все благодушие хозяина как рукой сняло.

— В конце концов, — проворчал он, — вернется она или нет, мне, сам понимаешь, решительно все равно. Я и без того немало помогаю своим рабочим. Великодушие в нашем деле — только помеха.

И видя, что Огюст смотрит на него с крайним изумлением, Руссеран строго добавил:

— Ну, чего тебе еще? Иди, по-твоему, у меня только и забот, что заниматься этой потаскушкой, за которой вы не доглядели?..

Мадлена ушла стирать, девочки были в школе, и когда Огюст вернулся, Анжела, оставшись одна, кормила Лизетту. Ее чудесные белокурые волосы рассыпались по плечам, змеились по корсажу: она как раз собиралась причесываться, когда малютка, проголодавшись, заплакала. Все было прелестно в Анжеле: глаза с длинными ресницами, устремленные на ребенка, полуоткрытые в мягкой улыбке губы, небольшой прямой нос, высокий лоб, безупречный овал рафаэлевского лица. Необычайно красив был и его цвет — белизна, окрашенная румянцем. Маленькая обнаженная грудь, поза, которую приняла юная мать, чтобы удобнее было кормить, — все казалось воплощением материнства, каким его изображают художники и скульпторы.

Огюст был поражен красотой Анжелы, всем ее обликом, говорящим о чистоте и доброте души. В его