меня упрекнуть?
— В том, что вы уделяете слишком много внимания отцу, человеку, совершенно для вас постороннему, и слишком мало — дочери. Вы обязаны оставаться с нею, когда обстоятельства вынуждают меня доверять ее вам.
— С некоторых пор, сударыня, вы, слывущая столь великодушной и доброй, всячески стараетесь обидеть и унизить меня.
— Как аукнется, так и откликнется.
— Что вы хотите этим сказать? Что вы можете поставить мне в вину?
— Если у вас есть совесть, она ответит вам лучше, чем я.
— Но, сударыня, ваши слова означают, что вы мне отказываете от места?
— Можете истолковать их и в таком смысле. Я уже об этом говорила.
Обе женщины сидели теперь в гостиной. Они чувствовали, что, чем бы ни кончился подобный разговор, их отношения не могут остаться прежними. Вслед за столь ясным намеком, сделанным Агатой, последовало молчание, в течение которого собеседниц занимали совершенно противоположные мысли.
Лицо м-ль де Мериа стало мертвенно-бледным. Ее глаза были по-прежнему потуплены, на длинных ресницах трепетали слезы. Она поникла, бессильно сложив руки на коленях. Вся ее поза говорила о том, что она крайне удручена и пристыжена. Это тронуло г-жу Руссеран. Сама чуждая предрассудков, она умела считаться с ними, когда дело шло о других, и понимала, что гордая девушка страдает. Агата склонна была верить в добро. С благожелательностью, свойственной чересчур чувствительным натурам (в этом их слабость), она часто пренебрегала личными антипатиями и сомневалась в очевидности даже того, что, казалось, не оставляло никаких сомнений. Она боялась ошибиться, поступить несправедливо. Сколько раз пыталась она найти оправдание действиям мужа, заставлявшим ее страдать! Агата легко забывала обиду, причиненную ей лично. И сейчас она спрашивала себя, есть ли у нее право так разговаривать с этой женщиной, не имея никаких доказательств ее предполагаемой вины. Быть может, она ревнует мужа к гувернантке? Если это так, значит, она еще любит его? Нет, нет, это невозможно: она сердита на м-ль де Мериа только из-за дочери. Почему? Во-первых, потому, что, по ее мнению, обращение с этой аристократкой только портило Валери, чья природная непринужденность сменилась теперь жеманной манерностью; во-вторых, влияние гувернантки на воспитанницу уменьшало влияние матери.
Но, быть может, она предъявляла к нравственности Бланш чересчур высокие требования? «Ведь м-ль де Мериа всего двадцать пять лет, она красива, она — женщина. Вероятно, бессознательно эта особа из знатной семьи тяготится своей незавидной участью. Ей хочется жить. Это так естественно», — думала Агата. Допустим даже, что Бланш, истосковавшись по любви, и пококетничала немного с ее мужем. Но разве в этом отчасти не была виновата она сама, Агата, всегда так холодно относившаяся к чужой для нее девушке? «Наконец, — рассуждала г-жа Руссеран, — гувернантка находится в зависимом положении, а потому нужно проявлять к ней больше предупредительности».
Боязнь быть несправедливой привела к тому, что Агата заколебалась. Мало-помалу, под влиянием всех этих мыслей, казавшихся ей довольно верными, выражение ее лица изменилось. Она оставалась непреклонной, когда дело шло о принципах, но в обыденной жизни была очень покладиста.
Гувернантка почувствовала, что ее шансы на победу увеличились. Будучи наблюдательной, она поняла, взглянув сквозь слезы на г-жу Руссеран, что подозрения «мещаночки» рассеялись и она готова уступить. Да, Бланш совершила ошибку: не следовало ли ей сначала завоевать сердце жены, а потом уже сердце мужа? Добиться благосклонности этой свободомыслящей дуры не составляло большого труда: надо было только притвориться сочувствующей ее идеям. Да, но тогда пришлось бы переменить роль, а это было чревато опасностями… Во всяком случае, и в собственных интересах Бланш, и в интересах тем, кому она повиновалась, было остаться в доме. И она останется.
— Когда я должна уйти? — спросила Бланш. Глаза ее увлажнились.
Агата не ответила.
Молчание соперницы (ибо, хотя между Бланш и г-ном Руссераном и не произошло ничего особенного, жена хозяина была именно соперницей, осмелившейся ее оскорбить) гувернантка истолковала в свою пользу. Решительно, аристократия брала верх над мещанством.
— Итак, сударыня, вы отказываете мне от места, — продолжала Бланш. — Своей холодностью вы безо всякой причины — ибо, я уверена, у вас нет ни малейшего повода питать ко мне неприязнь — сделали мое пребывание в вашем доме настолько тягостным, что в конце концов оно превратилось для меня в сплошное мучение; а теперь вдобавок вы оскорбляете меня, хотя, будучи добры, не поступили бы так с последней из ваших служанок…
Все это было сказано столь прочувствованным тоном, голос м-ль де Мериа так дрожал, что г-жа Руссеран была тронута. Однако она пребывала в нерешительности и не знала, что ответить.
Тогда гувернантка добавила:
— Ваше молчание лишь подтверждает, что мне нужно немедленно покинуть дом, где я, вероятно, стала лишней…
— Можете не спешить, мадемуазель де Мериа.
— Благодарю вас, сударыня.
— Подождем месяц, два, словом, сколько вам понадобится, пока вы не устроитесь как следует.
Мадемуазель де Мериа подняла на Агату большие черные глаза, мокрые от слез, и промолвила, по всей видимости глубоко удивленная и растроганная.
— Вы добры, сударыня, я знаю. Почему же мы не поладили друг с другом? Ведь мы могли бы действовать, заодно, я уверена в этом, так как у нас есть общие интересы.
— Какие, мадемуазель?
— Интересы нашей Валери.
«Она любит мою дочь, — подумала г-жа Руссеран. — Ей хотелось воспитать Валери по-своему, и мои муж содействовал ее замыслам. Быть может в этом секрет тех многозначительных взглядов, которыми они обменивались. А вдруг я ошибалась? Да, я наверняка ошибалась… Но тогда я несправедлива к ней. Она стремится принести пользу моему ребенку, и если даже заблуждается на этот счет, то у нее, безусловно, добрые намерения…»
— Да, — продолжала гувернантка, — нам следовало предварительно договориться, как воспитывать Валери.
— Возможно.
— Мои педагогические принципы отличаются от ваших. В этом моя вина, не так ли?
— Может быть.
— Тогда простите меня за то, что я действовала по-своему, то есть иначе, чем вы, понимала долг, налагаемый богатством. Стремясь воспитывать Валери в полном соответствии с огромным состоянием, ожидающим ее в будущем, я не учла, что у вас были более скромные виды. Я виновата, что во всем следовала пожеланиям господина Руссерана…. Его намерения более честолюбивы и, очевидно, расходятся с вашими.
Агата смутилась. Она понимала, что Бланш хочет снискать ее расположение, оправдаться и сохранить место; вот почему, несмотря на доводы рассудка, говорившие в пользу гувернантки, г-жа Руссеран чувствовала к ней не только жалость, но и инстинктивное недоверие.
Дело еще поправимо, — продолжала м-ль де Мериа. — Вы мне разрешили остаться на два месяца; за это время я постараюсь завоевать ваше доверие и буду поступать так, как вы пожелаете.
— Значит, в угоду мне вы готовы отказаться от своих принципов?
— О нет, сударыня, точно так же, как и вы никогда не откажетесь от своих. Но средства не имеют значения, лишь бы была достигнута наша цель.
— Какая цель?
— Чтобы Валери была счастлива и прекрасна душой. Мне некого любить, и я так искренне к ней привязалась, что при одной мысли о разлуке чувствую щемящую боль в сердце… Такова участь всех приживалок. Мы готовы посвятить приютившей нас семье всю жизнь, но становимся жертвами первой же
