Господина Руссерана видели на бульваре Пор-Рояль, перед его особняком, с неизвестным в рабочей блузе. Они о чем-то возбужденно разговаривали. Затем оба вошли в сад, где и было совершено покушение с помощью скобеля — ножа, применяемого кожевниками. Этот нож, запачканный кровью, нашли в нескольких шагах от жертвы. Предполагают, что на жизнь г-на Руссерана покушался один из его бывших рабочих, некто Б., который, по сведениям, полученным от префекта полиции, был сослан в Новую Каледонию, но помилован президентом республики. По слухам, этот опасный коммунар вчера должен был вернуться в Париж. Следствие продолжается.
Господин Руссеран до сих пор не пришел в сознание. Однако лечащие его врачи не теряют надежды на благополучный исход. Весь квартал Муфтар потрясен происшествием».
Анжела сидела ни жива ни мертва, точно в беспамятстве. Газета выпала у нее из рук и полетела, уносимая порывом ветра. Все кружилось перед глазами несчастной: прохожие, деревья, дома… Сознание ее было помрачено, в ушах раздавался звон цепей и предсмертный хрип умирающих. Девушка не могла понять, как очутилась здесь, на холодном ветру. На мгновение ей почудилось, что она сошла с ума, и это ее почти обрадовало: в таком случае все, что она прочла, было плодом ее больного воображения. Но, увы, все это — правда, иначе бы она так не страдала…
С трудом добрела Анжела до омнибуса, курсировавшего между Монмартром и заставой Сен-Жак. Инстинктивно ее тянуло домой, к матери. Почему? Она сама не знала. Ей хотелось очутиться в родной обстановке, вновь увидеть маленьких сестер, узнать, кто покушался на Руссерана, кто отомстил за нее — отец или брат? Отец… Боже, что она ему скажет? Как явится ему на глаза с ребенком на руках? Но если он вернулся, чтобы убить Руссерана, значит ему уже сообщили?.. Впору было биться головой о стену… Бедный отец! А ведь она так мечтала снова увидеть его! И вот что его ожидало…
Наступила ночь. Омнибус катился, дребезжа по мостовой. Перед глазами Анжелы мелькали ярко освещенные магазины, но ее мысли становились все мрачней и мрачней, и, словно призраки, в сознании возникали скорбные лица близких.
Вдруг она подумала, что ее возвращение в семью осложнит положение отца и брата, и страх с новой силой охватил девушку. Ну, а если ее арестуют? Тогда придется все рассказать следователю, и он решит, что покушение совершил кто-то из Бродаров: либо сын, либо отец. Значит, пока их не забрали, ей надо скрываться. Но где? В комнате Олимпии? Туда придет Николя. Правда, этот человек называл себя ее другом, но он был ей неприятен. Любопытство Амели тоже казалось подозрительным: Анжела не доверяла этим людям. Пойти в меблированные комнаты? Но там придется предъявлять документы… И полиция, страшная полиция, которой известно все на свете, заставит ее дать показания против собственного отца… Нет, гостиницы не для нее! Впрочем, она совсем спятила: ведь есть же ночлежки!
Омнибус проезжал как раз мимо одной из них.
XV. Ночлежка
Ночлежка, в которую попала Анжела, была битком набита. В этот час бездомным раздавали суп. Газовый рожок, горевший под потолком, слабо освещал бледные лица нескольких десятков людей, собравшихся в комнате ожидания. Их было около шестидесяти: пожилые женщины, по милости домовладельцев лишившиеся своих жалких квартир; девушки в лохмотьях, худые, преждевременно увядшие, неведомо откуда явившиеся сюда; старухи, изнемогшие под тяжким бременем забот и лишенные крова.
Все они столпились вокруг торговки птичьим кормом, которая от слабости лишилась чувств, была подобрана на улице и принесена в ночлежку. Теперь благодаря рюмке чуть теплого вина силы вернулись к ней; сидя на табурете, она грела у огня дрожащие потрескавшиеся руки. Ее лицо было сморщено, как печеное яблоко, и большие глаза тускло поблескивали из-под красных каемок век. От ее промокшей до колен заплатанной юбки поднимался пар; глядя сквозь него, торговку можно было принять за изображение сказочной старухи волшебницы на полуистлевшей от времени картинке.
Высокая худая женщина, сидевшая спиной к Анжеле, проговорила в промежутке между двумя приступами кашля:
— Ну и промокли же вы, тетушка! Видать, немало пришлось вам шлепать по грязи?
— Хе-хе! Да уж не больше, чем тебе; но ты успела так высохнуть, что стала похожа на копченую селедку! — ответила старуха.
Исхудавшая женщина отвернулась, чтобы скрыть краску смущения, выступившую на щеках. Анжела узнала в ней Олимпию.
— В конце концов, — сказала старуха уже мягче, — ни ты, ни я не виноваты, что стали такими.
Олимпию вызвали, и она ушла.
Надзирательница обратилась к торговке птичьим кормом:
— Ну что, матушка, полегчало? Подлили маслица в лампу, и огонек разгорелся! Только другой раз не делайте глупостей: помаялись на своем веку, пора и на покой. В богадельне кормят три раза в день, дают теплое шерстяное платье и хорошо топят зимой: для вас это просто находка!
— Неужто? — оживилась старуха и стала рассказывать о том, как умирали ее предки. — Все они прозябали в нужде. И так из поколенья в поколенье, сын за отцом, дочь за матерью кончали жизнь в больнице. Чистая напасть! Ну, стоило ли безропотно повиноваться такой злой судьбе? Нет! И она поклялась, что отправится на тот свет иначе, с другой станции! Однажды, вернувшись из больницы, она застала комнату пустой: ее мать отвезли в Сальпетриер[18] и поместили со слабоумными… Как вам это нравится? Женщину в здравом рассудке, не хуже других! Ах ты Господи! Она пулей полетела вызволять мамашу. Вот уже семь лет ходит она за больной. Ну и хлопотливое же это дело! Сколько денег перекочевало в карман к аптекарю! А все вещи одна за другою пошли в ломбард… Все равно, она об этом не жалеет, и если бы пришлось начинать сызнова, на карачках поползла бы выручать свою бедную мать. А сама она твердо решила, что бы там ни говорили, продолжать свое ремесло, даром что в феврале, двадцать шестого числа, ей стукнет семьдесят пять!
— Вот как! — заметила женщина в черном, робко державшаяся в сторонке. — Стало быть, Виктор Гюго вам ровесник… На вашем месте я бы ему написала.
— Кому? — переспросила торговка птичьим кормом.
— Виктору Гюго.
— Не слыхала про такого. Он, верно, из благотворителей?
— Возможно ли? — воскликнула женщина в черном. — Вы никогда не слышали о Викторе Гюго?
— Что же тут удивительного? — возразила старуха. — Всех знать нельзя. И потом, какой в этом прок? Ведь я все равно писать не умею.
Она еще раз глотнула подогретого вина и, оживившись, продолжала:
— Нет, писать я не умею. Разве при Наполеоне Великом учили грамоте таких, как мы? И парни, и девки — все оказывались на парижской мостовой, всех пожирала Великая армия[19]. Орудовать саблей да за полком идти можно и без букваря, хе-хе! Я не про себя говорю: меня такая жизнь не соблазняла. Не раз я могла выйти замуж… Глядите, какая я теперь… А в восемнадцать лет, верьте — не верьте, я была девка что надо. В Сент-Антуанском предместье, где я родилась, женихов было хоть отбавляй. Да только все горбатые, хромые, которых в армию не брали, а других женихов тогда не было. Но, ей-богу, замужество меня не прельщало. Взять хоть бы нашу семью: куча малышей, старшему — шестой год, отца нет… Сколько моей бедной матери приходилось гнуть спину, чтобы накормить всю ораву! Дети! С ними хлебнешь горя, уж я-то нагляделась!
— Значит, — спросила женщина в черном, — вы так и не вышли замуж?
— Вышла все-таки, — ответила старуха, — надо же сделать глупость хоть раз в жизни! Но уж я такого дурака сваляла, что глупее и не придумаешь. Вообразите: когда у нас в семье кто поумирал, кто пристроился, а кто пошел по рукам — нас было трое сестер, — и на моей шее осталась только мать, я взяла да и вышла замуж за одного портного, славного, работящего парня, опрятного как девушка; мы могли бы
