враждующие классы, крепко обнялись. Это было как бы примирением Нищеты и Труда с Богатством…

— Да, господин Сен-Сирг, — продолжал Леон-Поль, — да, я стал метельщиком, во-первых, чтобы уплатить свой долг человечеству, а во-вторых, чтобы служить ему.

— Но вы могли бы лучше служить ему пером, чем метлой, — заметил миллионер.

— Мне понадобилось и то, и другое. Чтобы жить и писать, надо быть совершенно независимым, ведь это — главное условие честности писателя. При моем пылком воображении, достаточно ясном рассудке и природной склонности к творчеству, я мог бы, как многие другие, зарабатывать кучу денег, развлекая и превращая публику под предлогом обличения гнусных нравов духовенства. Но я слишком высоко ставлю литературу, чтобы добывать себе хлеб, копаясь в этой грязи… Я предпочел выметать уличную грязь.

— Вы могли писать не только романы.

— Да, я так и поступил; но мои работы не печатали. Я доверил бумаге плоды своих исследований, своего жизненного опыта. Об издании моих трудов позаботятся люди, а не провидение.

Лицо старика болезненно исказилось. Приложив руку ко лбу, он повторил:

— Люди, а не провидение… Вот именно!

В дверь постучали; больной облегченно вздохнул, думая, что это нотариус. Но вошел не нотариус, а врач.

— Дювало, — промолвил Сен-Сирг, — мне очень плохо, зрение слабеет, веки точно свинцом налиты… Успею ли я продиктовать завещание? Не обманывайте меня; ведь я мужчина.

— Знаю.

— И не страшусь смерти.

— Не сомневаюсь в этом. Вот лекарство, которое сохранит вам жизнь и ясность мысли в течение двух часов.

— Спасибо, доктор!

Больной выпил содержимое флакона, принесенного врачом. Оказалось ли веры в это средство достаточно, или оно действительно было столь сильным, но Сен-Сирг почувствовал неожиданный прилив бодрости и, едва доктор вышел, возобновил разговор.

— Итак, перед тем как сойти в могилу — возьмем последний урок! Вы говорите, мой друг, что подлинная нравственность — в любви к ближнему?

— Да, конечно! — ответил Леон-Поль. — Вся нравственность может быть выражена тремя словами: жить для других.

— Это, право же, возвышеннее христианской морали, которая учит добровольно терпеть невзгоды и лишения. Жить для других — значит хранить чистоту души, уважать умерших и заботиться о потомках?

— Вы правильно меня поняли. Мы получили наследство от тех, кого уже нет, и обязаны передать его потомкам, по возможности, преумножив.

Приход нотариуса помешал Сен-Сиргу ответить.

Чиновник расположился за тем самым столом, за которым несколько часов назад сидели трое заговорщиков. Не спеша, он развернул лист гербовой бумаги вынул из кармана серебряную ручку с пером и кожаную чернильницу, подтянул манжеты и приготовился писать.

Старый богач начал диктовать свою последнюю волю. Нотариус прочел вступительные фразы:

— «Я, нижеподписавшийся, Максис де Сен-Сирг проживающий постоянно в имении Лавор (округ Иссуар, департамент Пюи-де-Дом), а временно — в Париже в отеле „Клермон“, на улице Сены, в присутствии четырех свидетелей…»

— Где же они? — прервал миллионер нотариуса.

Представитель закона ответил, что это несущественная формальность: свидетели подпишут завещание после того, как им его прочтут, а при составлении документа их присутствие необязательно.

Больной был возмущен. Неужели он, гордившийся тем, что ни разу в жизни не погрешил против истины совершит перед смертью фальшивый поступок?

— Пусть позовут первых встречных! — приказал Сен-Сирг.

Пока ходили за свидетелями, он взял учителя за руку и закрыл глаза, чтобы сосредоточиться.

Вошло четверо мужчин. Трое из них были слугами отеля, четвертый — уличный разносчик, порядочный проныра, если судить по его физиономии. Он положил лоток с товаром в угол двери и украдкой оглядел присутствующих.

— Ого! — воскликнул разносчик, увидев Леон-Поля и протягивая ему руку. — Какой случай привел вас сюда?

Бывший учитель притворился, что не замечает его движения, и оставил вопрос без ответа.

Черные глаза разносчика блеснули. Он оглядел Леон-Поля и покачал головой, кусая губы, с видом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Вы что же это? — тихо спросил он, проходя мимо учителя, чтобы занять свое место рядом с другими свидетелями. — Много о себе вообразили! Мило, нечего сказать! Старого товарища не признали!

Бывший учитель с презрением взглянул на него.

— Товарища? Полноте, Лезорн, разве я не знаю, что вы за птица?

— Ладно, ладно, посмотрим! Счет дружбы не портит… А за мною — должок!

Все уселись. Сен-Сирг продолжал диктовать:

— …в присутствии четырех свидетелей поручил нотариусу, господину… составить сего числа сие завещание. Во-первых, оставляю аптекарям Оверни двести тысяч франков, дабы они ежегодно в день рождения Наполеона Первого, то есть пятнадцатого августа, бесплатно выдавали порцию рвотного или слабительного всем, кто этого пожелает.

— Неужели у нас столько бонапартистов? — спросил нотариус, явно задетый за живое.

Свидетели Леон-Поля и сам больной рассмеялись.

— Этим даром, — заметил Сен-Сирг, вновь став серьезным, — я хочу подчеркнуть свое презрение к знаменитому шельмецу, который отбросил человечество вспять. Пускай все, кого соблазнит его пример, уяснят себе мою аллегорию и поймут наконец, что они являются ядом для народа; чтобы быть здоровым, народ должен их низвергнуть.

Богач стал диктовать дальше:

— Во-вторых, завещаю городу Парижу четыре миллиона франков на то, чтобы создать в разных концах столицы четыре пансиона, где детям рабочих за самую умеренную плату было бы обеспечено всестороннее развитие в благоприятных условиях. — Обращаясь к Леон-Полю, Сен-Сирг добавил: — Этот дар имеет целью удовлетворить нужды пролетариата, справедливо обвиняющего правительство республики в том, что оно не позаботилось создать такие учебные заведения. Это позволило бы закрыть гнусные иезуитские школы, где детей рабочих эксплуатируют и систематически развращают. То, чего не делают власти, должна взять на себя частная инициатива. — Он продолжал диктовать. — В-третьих, завещаю мадемуазель Бланш де Мериа, моей родственнице, тридцати тысяч франков, дабы помочь ей стать на деле такою, за какую она пыталась себя выдать.

Далее следовали различные подарки слугам и друзьям. Свою библиотеку Сен-Сирг передавал городу Иссуару, картины — внучатому племяннику, Гаспару де Бергонну.

— А теперь, — произнес богач окрепшим голосом, — перехожу к главному наследнику.

Глаза свидетелей округлились. Неужели после огромных сумм, распределенных стариком, у него еще что-нибудь осталось?

— Все прочее мое имущество, движимое и недвижимое, оцениваемое минимум в девятнадцать миллионов франков, завещаю в полную собственность и распоряжение..

Сен-Сирг повернул голову к учителю.

— Как ваше полное имя?