Меня мама тоже без сигнала пожарной тревоги за маслом послала.
— Зайдем, — предлагаю, — в гости к чистильщику? Нехорошо оставлять его без воскресного визита.
Бун проголосовал за, и мы пошли. Дело уже привычное. Идем и о чистильщике не думаем. Толкуем про лето.
— У меня, — говорю, — про лето никакой ясности. Пап-с-мамой должны в экспедицию ехать, но не знают, что со мной делать. Нету дедули!..
— Я тоже про лето думал, — отвечает Бун. — Даже со своими советовался… В общем, Тур, как ты скажешь, так и будет!
Я не совсем его понял. Вернее, не ожидал этого. Мы с ним как братья, но чтобы такое!.. Это уж не знаю, как и назвать!
Бун видит, что не дошло до меня, и начинает объяснять:
— Летом мы — вместе. Это решено?
— Решено! — говорю.
— А где? — спрашивает и сам же отвечает: — Можно вдвоем к моей бабке в деревню поехать. Папа и мама согласны тебя со мной отправить…
Я растрогался до того, что вцепился в Буна двумя руками.
— Здо?рово! Мои наверняка согласятся и еще спасибо скажут!
— А можно, — продолжает он, — втроем на три срока в пионерлагерь.
— С ней? — спрашиваю.
— С Катюшей… Тебе выбирать. Как скажешь, так и будет!
— Бун! — говорю. — Дружище! Чего тут выбирать? Я со всей школы промокашки съесть могу, лишь бы тебе приятно было!.. Втроем — так втроем! Она мне не мешает!
Так мы и дошли до чистильщика очень довольные друг другом. У меня все поет внутри и у Буна — тоже. И транзистор где-то подпевает. И солнышко…
— Может, — спрашиваю, — прекратим? Пусть живет вакса черная!
— Верно! — говорит Бун. — Сегодня неохота. Пройдем мимо — и все!
Поравнялись мы с будкой и даже не смотрим на чистильщика. А тут троллейбус подошел. Толчея на тротуаре. Мы подождали, когда народ схлынет, и пошли дальше. Троллейбус тоже тронулся.
Вот тогда-то и произошло это чудо.
Сначала вопль раздался. Коллективный! Оглянулись мы с Буном и сами чуть не заорали от страха. Что там какой-нибудь Вий! Почище Вия! У Гоголя, правда, гроб с ведьмой летал, но зато там сказка, а здесь — быль! Будка чистильщика сдернулась с места и к нам, как нечистая сила, по асфальту едет. И все быстрей! Тут заорешь! Но я оглох и никаких криков больше не слышал. Видел только широко распахнутый рот чистильщика и будку, которая нас догоняла.
И как только мы с Буном седыми не стали! Сам удивляюсь! Может быть, потому, что заметили трубку — ту самую, которая от газировки осталась. Эта трубка вырвалась из асфальта и пошла людям ноги подкашивать. Хорошо, стариков там не было. Трубка летит по воздуху над тротуаром. Мужчины и женщины прыг-прыг через нее, точно в скакалку играют.
А будка с обомлевшим чистильщиком, как гроб с ведьмой, все едет к нам с Буном, но не прямо, а наискосок — к краю тротуара. Люди от нее шарахаются. Мы с Буном все еще стоим столбами замороженными. Ни словечка друг другу не успели сказать, но оба уже поняли, что нечистая сила ни при чем. Через трубку стальной тросик был продернут. Один конец вокруг будки чистильщика внизу мертвой петлей завязан, а на другом конце — крючок. И этот крючок сзади троллейбуса на железную лесенку закинут. Тронулся троллейбус — и будка поехала.
Рассказываю я долго, а это чудо быстро произошло. Будка со скрипом и звоном дотащилась до края тротуара, накренилась, брякнулась на мостовую и рассыпалась с таким грохотом, что водитель услышал — остановил троллейбус.
Вокруг кричат. Монеты и коробки с ваксой по всей улице катятся. На перекрестке свистит милиционер. Окна в домах пооткрывались, люди высунулись: смотрят на бесплатное цирковое представление. Машины тормозят и сигналят тревожно, будто катастрофа или бедствие какое!
Нам с Буном смешно стало. А когда чистильщик выбрался из-под обломков своей конуры и закричал: «Карау-у-ул!», мы захохотали во все горло. И дураки! Думать надо, прежде чем рот разевать!
Все на нас посмотрели: хоть и небольшое, а все-таки несчастье — что за идиоты над несчастьем смеются?
— Это они! Они! — заорал чистильщик. — Держите их! Держите!
Мы захлопнули рты, похолодели, а вокруг нас уже кольцо. И милиционер скрипит новенькими ремнями — плечи разминает, голос пробует:
— Спокойно, граждане! Спокойно! Разберемся!.. Не толпитесь — прошу вас! Не мешайте вести расследование!
Это словечко пришибло нас с Буном. Не помню — что, но что-то мы залепетали дуэтом. А милиционер как дунет в свисток. Оглушил совсем! Из парка в ответ два свистка раздалось: держись, мол, спешим на помощь! А помогать-то нам надо, а не ему. Мы и так солнышка не видим. Стоим в толпе похороненные. Милиционер нас за руки держит. И чего держит — сам не знает: не убежим — очень уж толпа густая и шумная.
А чистильщик трясется от ярости и что-то лопочет, то мне, то Буну в лицо слюной брызжет. Шнурки от ботинок с плеч свисают и тоже трясутся, как эполеты у царского генерала.
Потом подоспели два парковых милиционера. Наш, наверно, был старший. Этих двух он оставил восстанавливать порядок на улице, а мы вчетвером оказались в милиции…
Комната просторная, светлая. Мы опять солнце увидели. Разгорожена она барьером. По ту сторону за столом — лейтенант с черными усиками. А по эту — я с Буном, милиционер, который нас привел, и чистильщик. Он первый бросился в психическую атаку — еще с порога. И такое понес, такое, что нам минимум лет по пятнадцать присудить надо!
— Врет он!
Это Бун сказал. У него в критические моменты голос особый появляется. И взгляд — тоже. Редко это бывает, но зато как он взглянет, как скажет этим голосом, так все мальчишки верят ему на сто десять процентов. Лейтенант не Васька, конечно, не Борька и не кто-нибудь другой из нашего класса. Но вижу, и на него подействовало. Он внимательно Буну в глаза посмотрел, взглянул на чистильщика, ладонь вперед выставил и застопорил его на всем ходу, как машину, нарушившую правила уличного движения. Потом к милиционеру обратился:
— Слушаю вас, старшина.
Тот и доложил. Честно доложил. Не прибавил ни слова! Картина вполне объективная. И сам я вижу: со стороны можно думать, что это чудо с будкой сотворили мы с Буном.
— Так было? — спрашивает лейтенант у Буна.
— Так, — отвечает Бун, и я головой киваю.
Лейтенант отпустил старшину и долго слушал чистильщика. Я несколько раз пытался вмешаться, но натыкался на ладонь лейтенанта. Она, как милицейский жезл на перекрестке, язык мой останавливала.
А чистильщик насыпал на нас такую гору чепухи всякой, что удивляюсь, как мы не лопнули под этой тяжестью. Во-первых, мы, оказывается, целыми днями вертелись вокруг его будки — высматривали, где лежат деньги. Во-вторых, по ночам мы пробовали сломать замок. В-третьих, нацарапали на дверце нехорошее слово. Он его закрасил, а мы еще хуже написали. В-четвертых, в-пятых, в-шестых — и с каждым пунктом голос чистильщика все крепчал и превратился бы, наверно, в ультразвук. Но лейтенант погладил усики, припечатал ладонь к столу, будто штамп поставил, и прервал его:
— Ясно! Вы свободны, гражданин!
