вынужденных эвакуироваться в глубь страны.

Подозвав к себе начальника штаба Лунькова и Кускова, показал им радиограмму.

— Примем?

— Еще бы! — весело отозвался Кусков. — Только нужно подобрать подходящую приемочную площадку, чтобы твои земляки не поломали себе ноги.

Мы пошли искать площадку. Излазив большой участок леса, мы оказались близ деревни Клинок. Раньше в этой деревне было более ста хозяйств, сейчас она была стерта оккупантами с лица земли и оставалась только на топографической карте. Большинство жителей погибло; те же, которые спаслись, ушли к родным или знакомым, а молодежь — в партизаны к своему земляку Иваненко («Лихому»).

Угрюмо глядели обожженные деревья, торчащие между развалинами домов с высоко поднимающимися голыми трубами. Возле деревни раскинулись богатые луга. Их никто не косил, среди пожелтевшей травы мелькали поздние полевые цветы. Везде было ровно и сухо, только на одном краю, который упирался в запущенную теперь рыбную плотину, виднелись кусты.

Место подходящее. Однако в трех километрах находится Пудицкая Слобода. Правда, нас разделяет топкая Свислочь, мосты через нее сожжены, и это гарантирует от внезапного налета карателей. Руководство не разрешало принимать самолеты, если противник или его зенитные точки находятся ближе семи километров от приемочной площадки. Но откладывать прием тоже было нельзя.

— Все будет хорошо, — видя мое беспокойство, проговорил Тимофей Иванович Кусков.

Искать новую приемочную площадку — значит потерять много времени, а заставлять ждать командование мы не хотели. «Поставим всех на охрану, а товарищей примем», — подумал я и написал телеграмму, что, хотя противник близко, условия местности и принятые нами меры позволяют принять груз и людей.

— Правильно! — взглянув через мое плечо, воскликнул Кусков. — Где в другом месте найдешь такую площадку?

Через некоторое время наша радиограмма уже летела в Москву, а через два дня был получен ответ:

Рано утром выступил Кусков. Партизаны нашего отряда перекрыли дороги, идущие к площадке с Пухович и Червеня. Во второй половине дня мы с Луньковым отправились на приемочную площадку. Там уже были разложены кучи хвороста, возле них, покуривая, лежали партизаны. Темнело. На западе догорала вечерняя заря, вскоре показались звезды.

В 23.00 с востока послышался гул самолета. Мгновенно запылали пять костров. Весело потрескивали облитые бензином сухие ветки. Над головами пророкотал самолет. Мы привыкли принимать грузы с транспортных самолетов, а тут был слышен мотор военного самолета. Кое-кто из партизан шарахнулся в сторону от костров. Начали сомневаться: не фашистский ли?

Сделав разворот, самолет снизился до четырехсот — четырехсот пятидесяти метров и, плавно покачивая крыльями, стал подавать световые сигналы, означавшие, что экипаж самолета передает партизанам привет с Большой земли.

— Свой, свой! — закричали партизаны.

Вдруг позади самолета раскрылись три парашюта. Самолет снова пролетел над кострами, покачал крыльями и, набрав высоту, повернул на восток; еще мгновение — и его не стало видно.

Видимо, управляемый опытной рукой, один парашют опустился прямо у костра. Я подошел к парашютисту, только что успевшему освободиться от лямок, не в это время партизаны потушили костры, и в темноте я не мог разглядеть его лица.

— Где найти командира отряда подполковника Градова? — спросил он у меня.

— Он перед вами, — ответил я и осветил карманным фонарем выпуклый лоб и тонкий нос с горбинкой. — Так это ты и есть Береза?..

Мы радостно обнялись.

С Ионасом Вильджюнасом мы впервые встретились под Москвой, защищая столицу от фашистских захватчиков, и подружились.

— Не знал, что тебя встречу здесь, — радовался Вильджюнас, — думал, кто такой Градов, и вот тебе…

— Да я, признаться, тоже не думал, что «Береза» — это ты.

— Вас только трое? — спросил я.

— Нет двое. Больше не могли поместить в военный самолет. Со мной радист и груз.

Вскоре партизаны привели радиста, принесли груз и сложенные парашюты. Пошли в лагерь.

Сзади нас, обступив плотным кольцом радиста, шли партизаны. Взяв у него все вещи, они расспрашивали о Москве, о Красной Армии. В лагере возле костра послушать рассказы прибывших собрались все партизаны. Мы впервые принимали людей с Большой земли. Кругом царило оживление. Ведь прилетевшие еще сегодня были в Москве, говорили с москвичами. Пригласили «Березу» поужинать. Угощали его картошкой и тушеной капустой с бараниной, он же выложил на плащ-палатку консервы, налил всем по стопке спирта.

— За дружбу народов! — поднял тост Морозкин.

— За свободу Советской Литвы! — сказал Луньков.

— За Коммунистическую партию! За быстрейший разгром гитлеровских захватчиков! — поднял алюминиевую кружку Вильджюнас.

Незаметно летело время. Мы с гостем вспоминали свою родину. Он рассказал про долгие годы, проведенные им в тюрьме при буржуазном правительстве, про короткую, но счастливую жизнь в Советской Литве. Я в свою очередь рассказал, как в восемнадцатом — двадцатом годах боролся с буржуазными националистами, задушившими тогда молодую Советскую власть в Прибалтике, как потом по указанию ЦК Компартии Литвы работал в подполье в Жемайтии. Там мне пришлось столкнуться с палачом литовского народа Плехавичюсом, который свирепствовал в Жемайтии, расстреливая без всякой вины мирных граждан. И хоть прошло много лет, я снова с досадой вспоминал о своей неудаче.

…В воскресенье стало известно, что Плехавичюс отправится из своего имения в местечко Палангу, чтобы до самого вечера проводить тактические занятия с охранно-полицейскими группами. Мы с товарищем решили перехватить его в пути и уничтожить. Пробрались к шоссе, притаились в кустарниках. В час дня к нам подошел наш разведчик, местный кузнец, и сказал, что, поскольку кирмаш (ярмарка) в другом местечке, то и он пойдет туда. Мы нехотя поднялись, потому что без него мы не могли действовать, так как не знали в лицо Плехавичюса.

Сидя в кузнице, мы уже собирались обедать Я взглянул в окошко и неожиданно увидел идущего вдоль речки по тропинке к шоссе мужчину с хлыстом в руке, в английском защитного цвета френче, с черными усиками. У меня не было сомнений, что это Плехавичюс, но для достоверности я попросил посмотреть кузнеца. Тот подтвердил, что я не ошибся.

Мы выскочили на улицу и, чтобы опередить Плехавичюса, бросились через кладки, по болотам и кустарникам, срезали угол и на шоссе вышли ему навстречу. На ходу договорились с товарищем, что я брошу гранаты, а он будет стрелять из парабеллума.

День был ясный, солнечный. По шоссе никакого движения, если не считать по-праздничному одетой женщины, шедшей навстречу Плехавичюсу. Мы оказались в середине между ним и женщиной. По обочине шоссе мы подходили все ближе и ближе. Вот уже до Плехавичюса не более двадцати метров. Я швырнул одну за другой гранаты и бросился в кювет. Они завертелись у самых ног Плехавичюса, но… не взорвались.

Мой товарищ открыл стрельбу из пистолета. Плехавичюс тяжело рухнул в кювет, и я подумал, что он упал, сраженный моим товарищем, но, когда он начал отстреливаться и звать на помощь, я понял, что он уцелел.

Женщина также подняла крик. Гранат у нас больше не было… Парабеллум — один на двоих. Пришлось отступить ни с чем…

…Советская власть в Литве была задушена, но литовский народ не прекращал борьбы. Во всех