— Вот именно, — парировал брат-доминиканец, — это давно было, а времена с тех пор изменились. В судебных процессах святой инквизиции над ведьмами Божий суд давно уже снова практикуется. Лишь светские суды еще подлежат запрету. — И с наглой ухмылкой добавил: — Или ты видишь здесь светского крючкотвора в мантии и берете, извращающего законы?
Магдалена прекрасно знала, что так называемый Божий суд вершился отнюдь не по Божьему указанию, вопрос о жизни и смерти отдавался на волю случая. К примеру, судьба осужденного решалась с помощью испытания куском хлеба, когда он должен был проглотить кусок отравленного хлеба. Если он, давясь, выплевывал его, то считался виновным. Или испытания водой, когда связанного обвиняемого кидали в воду. Если он не тонул и всплывал, то считался виновным, ибо, так гласил Божий приговор, чистая вода не принимала его. Или же обвиняемый должен был выловить руками какой-нибудь предмет из котла с кипятком. Если он оставался невредимым после процедуры, его оправдывали. При этом право решать, насколько глубоким будет котел и маленьким предмет, брали себе на откуп сами судьи. У Бога же при этом мнимом суде оставались другие жестокие возможности.
Магдалена сидела ни жива ни мертва от страха, сдавившего ей горло. Цепи на руках доставляли страдания. Откуда-то издалека до нее донесся фальцет инквизитора, приказывавший подручным натянуть канат, о предназначении которого Магдалена гадала еще во время допроса, между лестницей на башню библиотеки и башней над венцом монастырской церкви. До нее доходили лишь обрывки слов доминиканца: Магдалена Вельзевул… по канату… с одной башни на другую… такова Божья воля…
Лишь только охранники отправились выполнять полученный приказ, в помещение вошел гонец и что-то прошептал на ухо инквизитору. Брат-доминиканец поднялся и без всяких объяснений вышел с ним наружу.
По щекам Магдалены струились беспомощные слезы. У нее не было никакого выхода. Даже признание в истинных причинах, по которым она смогла совершить этот трюк, вызвавший такое восхищение у всех, не избавило бы ее от приговора инквизитора. «Ты слишком много счастья вырвала у судьбы», — подумалось ей.
Через несколько минут вернулся инквизитор.
Неспешно и без видимых причин, словно желая выиграть время, он перекладывал орудия пытки на столе. Потом поднял глаза и, не глядя на Магдалену, провозгласил с кислой миной:
— Вопреки всем сомнениям обвиняемая в колдовстве дева Магдалена Вельзевул признается невиновной в вышеназванном преступлении.
Последние слова доминиканец проговорил так быстро, что Магдалена с трудом поняла их смысл. Он кивнул охраннику, и тот так же быстро подошел к ней и освободил от оков. Остальные торопливо собрали орудия пыток, и не успела она оглянуться, как всех — доминиканцев, каноников и охранников — словно ветром сдуло. Магдалена осталась в полном недоумении.
Тянулись тягостные минуты, на нее опустилась зловещая тишина. Наконец Магдалена поняла, что произошло. Ей был неясен смысл случившегося, но она поняла главное: инквизиция ее оправдала. Она была свободна! Какие обстоятельства могли повлиять на такую резкую перемену в настроении инквизиторов, осталось для нее загадкой.
Магдалена встала и, пошатываясь, побрела к полуоткрытой двери. Через щелку выглянула в длинный коридор хранилища. В самом конце, там, где с левой стороны начиналась лестница в спальню для мирян, она увидела темную фигуру.
При скудном освещении невозможно было различить, кто ее поджидал. О бегстве не могло быть и речи. Ей пришлось собрать все свое мужество и, глядя прямо перед собой, зашагать по длинному коридору к ожидавшей ее таинственной фигуре.
— Вы, конечно, Магдалена, жена канатоходца, — заговорил с ней незнакомец и, не дожидаясь ответа, продолжил: — Я Иоанн Патричи, дворцовый прелат и апостольский секретарь его высокопреосвященства кардинала Джустиниани и — без лишней скромности — титулярный епископ Монте-Пелосо. — Произнося все это, он слегка склонил голову набок, словно желая подчеркнуть, что сам тяготится перечислением своих должностей и званий.
Его благородное одеяние, бархатный малиновый камзол и укороченная зеленая накидка с отделкой из светлой золотой парчи выдавали в нем не столько лицо духовного звания, сколько дворянина с высоким достатком.
— Представляю, какой ужас вы пережили за последние часы, — продолжил он. — К сожалению, кардинал Джустиниани слишком поздно узнал о намерении доминиканцев подвергнуть вас суду инквизиции, иначе до этого никогда бы не дошло. Произошла досадная ошибка.
— Ошибка? — Слова прелата подогрели обуревавшую ее ярость и отчасти вернули Магдалене гордость и чувство собственного достоинства. — Обвинение было тщательно и заблаговременно подготовлено. Доминиканцы никак не могли за один день выдвинуть против меня обвинение и выставить свидетелем зазывалу Форхенборна, это коварное чудовище! Кто вообще позвал доминиканцев?
Секретарь легата смиренно скрестил руки на груди и ответил:
— Чтобы не возводить напраслину ни на кого из ближних моих, речь может идти лишь об одном.
— Вы меня заинтриговали, господин дворцовый прелат!
— Я, конечно, не могу представить доказательства, но досточтимому господину Альбрехту Бранденбургскому пришлось бы весьма кстати, если бы святая инквизиция приговорила вас к сожжению на костре.
— Вы хотите сказать, что его курфюрстшеская милость принадлежит к тому сорту людей, которые испытывают наслаждение, когда другие гибнут в огне?
— Быть может, и это тоже, дева Магдалена. Греховному князю-епископу приписывают самые разные навязчивые идеи, и его дурная слава уже докатилась до Рима. Впрочем, мне представляется, что Альбрехт всего лишь воспользовался услугами доминиканцев, чтобы шантажировать вас.
— Это попрошу разъяснить мне поподробнее, господин дворцовый прелат! — Обращение Магдалены было не лишено известной иронии, причем вполне осознанной, уж она-то знала, что, хотя занимаемая им должность прельщала многих, сами слова «дворцовый прелат» ни в коем случае не являлись особой формой обращения, как было бы невозможно обратиться к великому понтифику «господин Папа».
Патричи пропустил мимо ушей ее сознательную оплошность и ответил:
— Это был бы не первый случай, когда во время процесса над ведьмами под пыткой или угрозами отправить на костер вырывались признания, которые обвиняемый никогда бы иначе не сделал.
— То есть, я бы призналась, что делила ложе с чертом. Могу вас успокоить, от одной мысли, что я могла бы связаться с мужчиной с копытами и бычьим хвостом, меня бросает в дрожь.
— Охотно верю, дева, и Альбрехт Бранденбургский наверняка тоже. Его скорее интересуют некоторые секреты, которые уже давно возбуждают любопытство и его святейшества Папы Климента VII. Однако прошу прощения, кажется, я уже рассказал вам больше, чем имел на то право. Меня послал папский легат, кардинал курии Джустиниани. Он просит вас о беседе.
«Кардинал папской курии Джустиниани приглашает меня, Магдалену Вельзевул, только что избегнувшую Божьего суда инквизиции, на беседу?» — Магдалена не понимала, что происходит в этом мире.
— Соблаговолите последовать за мной! — Патричи сделал приглашающий жест рукой.
— И куда же? — растерянно поинтересовалась Магдалена.
— Его высокопреосвященство ожидает вас в приемной монастыря, за галереей.
— Как? Он здесь?
Секретарь кивнул.
— Пойдемте! С вами не случится ничего дурного.
Магдалена последовала за секретарем на подобающем расстоянии, они прошли по закрытой галерее, миновали дом с минеральным источником и оказались у каменных ступеней, которые вели прямо в приемную. В вытянутом узком зале аббат Эбербаха имел обыкновение принимать неприятных или непрошеных гостей. Единственный предмет мебели, бракованный стол из трапезной, был шириной в три локтя, в то время как длина его составляла тридцать локтей, что позволяло создать ощутимую дистанцию между аббатом и посетителем, когда они садились с противоположных сторон.
