секции прозы Московской писательской организации. Малый зал Центрального Дома литераторов был полон: пришли все, кто хотел. На этом обсуждении (нам тоже довелось присутствовать) порой раздавались и похвалы лакшинского толка, но они выглядели странновато. Так, один прозаик, некогда подвизавшийся в критике, сказал:[48] «Это выдающееся произведение». Более того, он поставил роман в один ряд со «Смертью Ивана Ильича» Толстого. Но тут же, очень стараясь быть, как Лакшин, возможно более деликатным, о главном герое романа присовокупил: «Я не скажу, что Русанов представляется мне абсолютной удачей книги. Мне даже кажется, наоборот…» У оратора недостало мужества разъяснить, что «абсолютная удача наоборот» это — абсолютная неудача. Еще критик говорил так: «карикатурное публицистическое порождение», «фельетонный разговор (персонажей) о литературе», «есть натуралистические излишества» и т.д. В других выступлениях и о всем романе в целом, и об отдельных персонажах, сюжетных линиях, коллизиях то и дело раздавались такие суждения: «Русанов написан слишком прямолинейно…», «Русанов излишне прямолинеен, однозначен…», «схематично и заданно…», «меньше всего меня удовлетворяет образ Костоглотова» (другой важный персонаж), «схематичность, прямолинейность, однозначность…», «это не тонкий прием…», «образ Авиэтты не удался автору…», «совершенно неестественно…», «чувство неудовлетворенности…», «лучше это снять…», «возникает ощущение какой-то неловкости…», «не нужно было жену Русанова делать такой же предательницей…», «это говорит о какой-то дотошности и скрупулезности писания, а не о художественной силе…», «натыкаешься на ненужную щегольскую образность…», «я бы подумал, надо ли Ефрема Поддуева делать столь беспощадно грубым…», «нет художественной строгости…», «вызывает протест…», «памфлетность…», «публицистичность…», «очерковость…», «публицистический перехлест…», «разрывается художественная ткань…», «видна калька, схема, которая предшествует картине…», «видна конструкция…», «тут еще очень много требуется работы…», «не стоит выеденного яйца» и т.д. Так говорили на открытом, ничем не ограниченном обсуждении в присутствии автора Г. Бакланов и А. Борщаговский, Л. Славин и А. Медников, И. Винниченко и В. Каверин, Б. Сарнов и Л. Кабо, Н. Асанов и Г. Березко, Е. Мальцев и 3. Кедрина — все известные московские писатели и критики.

Обсуждалась первая часть «Ракового корпуса» и в «Новом мире». Там тоже прозвучали весьма резкие критические голоса. Так, один член редколлегии сказал: «Автор дает себя захлестывать эмоциям ненависти. Вещь очень незавершенная». Другой вполне согласился: «Нет завершенности!» Лакшин, видимо, спорил с такими оценками. А еще романист двинул свое детище в Ленинград, в журнал «Звезду». Оттуда пришел ответ, в котором говорилось, в частности: «В Русанова вложено больше ненависти, чем мастерства».

По прошествии времени, когда Солженицын роман окончил, он не пожелал нести его снова в секцию прозы, а двинул сразу на самый верх — в секретариат Союза писателей СССР, предварив эту акцию письмецом по тому же адресу, где весьма решительно говорилось: «Я настаиваю на публикации моей повести безотлагательно!» Обсуждение в секретариате состоялось 12 сентября 1967 года. Наиболее деликатные участники обсуждения говорили в таком духе: «Есть места чисто очеркового характера…», «Повесть может быть дописана, хотя и потребуется очень серьезная работа…», «Там патологически пишется о болезнях. Это надо как-то убрать. Еще надо убрать фельетонную хлесткость. Еще огорчает…» Но большинство изъяснялось гораздо решительней и определенней: «Много длиннот, повторов, натуралистических сцен — все это надо убрать…», «Вещь может идти при условии исправления рукописи. Тут предстоит еще очень серьезная работа. Особенно приходится возражать против плакатности, карикатурности…», «Очень много слабого. Как убого, наивно и примитивно показаны некоторые персонажи…», «Вызывает отвращение обилие натурализма, нагнетание всевозможных ужасов…», «Своим письмом вы вымогаете публикацию недоработанной повести…», «Читал с большим неудовольствием…», «„Раковый корпус“ — антигуманистическая вещь…», «Источник энергии этого писателя — в озлоблении, в обидах…», «Автор отравлен ненавистью…», «Просто тошнит, когда читаешь…», «А я б ему скидку не дал, я б его из Союза исключил!..»[49] Так говорили писатели Москвы, Ленинграда, Киева, Тбилиси, Алма-Аты, Фрунзе, Ташкента, Ашхабада. Как видим, это не совсем совпадает с пророчеством Лакшина о бессмертии.

Нокак же относился к романам «В круге первом» и «Раковый корпус» сам Твардовский? Естественно было ожидать, что Лакшин поведает нам об этом со всей обстоятельностью, но он — ни слова. Человек, сам объявивший себя свидетелем на процессе, молчит. С чего бы?

За неимением лучшего источника информации мы вынуждены обратиться к словоохотливому автору романов. Уж у него-то наверняка что-нибудь да найдем на сей счет. И действительно! О «Раковом корпусе», например, у него в одном месте сообщение такое: «Он (Твардовский) высказал высшие похвалы». Какие именно — неизвестно.

Можно ли этому верить? Мы, несколько осведомленные о бесконечном многообразии жизни, не исключаем возможности любого ее коленца, но все же надо принимать во внимание следующее. Похвалы, якобы возданные поэтом романисту наедине и нигде, кроме его, романиста, памяти не зафиксированные, находятся в уж слишком кричащем противоречии с приведенными ранее публичными высказываниями на сей же счет множества других писателей. Это с одной стороны. А с другой, помянутые похвалы своей непомерностью уж так похожи на обычную солженицынскую саморекламу! Но главное — как похвалы эти связать с другим за сто с лишним страниц отстоящим высказыванием Твардовского о том же «Раковом корпусе»? Вот с этим: «Даже если бы печатание зависело целиком от одного меня — я бы не напечатал. Там — неприятие советской власти. У вас нет подлинной заботы о народе! Такое впечатление, что вы не хотите, чтобы в колхозах стало лучше. У вас нет ничего святого… Ваша озлобленность уже вредит вашему мастерству».

На сей раз в пользу достоверности говорит то, что суждения поэта не только не противоречат оценкам многих других писателей, но и вполне идентичны им по духу. Кроме того, эти суждения находятся совершенно в русле некоторых других столь же резких, прямых и решительных высказываний Твардовского о произведениях Солженицына, например, о пьесе «Олень и шалашовка»: «Я бы (в случае ее опубликования. — В.Б.) написал против нее статью. Да даже бы и запретил». Или вот высказывание уже о самом Солженицыне как человеке и литераторе, без тени смущения воспроизведенное в «Теленке»: «Ему с…т в глаза, а он — Божья роса!»[50] Да, очень правдоподобно, в узком кругу Твардовский такое мог.

Здесь уместно еще раз напомнить, что этого-то человека, который в лицо говорил Солженицыну о его злобности и нелюбви к народу, готов был выступить против иных его произведений и даже запретить их, который, наконец, открыто, при нем же изумлялся его способности превращать в Божью росу нечто по химическому составу совсем иное, — этого-то человека ученый критик Лакшин изображал нам «литературным наставником» вышеназванного алхимика! Нет, все же не совсем одинаковое отношение к Солженицыну было у Твардовского, «потомственного крестьянина», как его называет критик, и у Лакшина, «дворянина духа».

Что ж, как ни разительно противоречат позиция и оценка Лакшина суждениям многих других писателей и самого Твардовского, но это своя позиция, своя оценка, тут видны решительность, определенность и даже смелость. Да, критик глубоко убежден, что повесть «Один день Ивана Денисовича», а также романы «В круге первом» и «Раковый корпус» останутся как явления литературы, «переживут всех нас» и будут драгоценным художественным достоянием потомков. Мы, как и многие другие, не согласны с такой точкой зрения, но мы готовы были ее уважать за определенность. Однако…

Ведя речь о великих заслугах перед литературой и человечеством редколлегии, в которой он состоял