они». Кому это — нам? Мне, например, не кричат. И неужели Распутин опять не слышит, что кричат ему персонально: «Герой Труда! К нам, на лайнер „Новая Россия“! Да не забудь захватить орден Ленина!» И уже спущен на воду трап в 25 ступенек… Горько и больно за большой талант…
На упоминавшемся съезде писателей Распутин вдохновенно говорил о нашем языке: «Один русский язык — это неумолчное чудо в руках мастеров и в устах народа, занесенное на страницы книг, — один он, объявший собою всю Россию, способен был поднимать из мертвых и до сих пор поднимал». Прекрасно! Но почему же проницательный писатель в языке Солженицына не видит того, что видят читатели? Мне уже не раз доводилось писать о текстах Солженицына, поэтому не буду повторяться.
Цитированный выше читатель А. А. Сидоров, по-моему, совершенно прав, утверждая, что талант Солженицына уничтожила антисоветская злоба. Злоба же лишает и чувства языка, если зачатки его все- таки есть. И тут я приступаю к самым печальным строкам своего повествования…
Мне кажется, что и у Валентина Распутина тоже появились признаки этой тяжелой профессиональной болезни. Нет, еще не глухоты, но уже некоторой тугоухости. Первый раз я подумал об этом еще в тот день, когда на Съезде народных депутатов СССР он с трибуны сказал: «А не выйти ли России из состава Союза?..» Я обомлел… Неужели человек не знает, что ведь поистине «в начале было Слово», неужели неведома ему мистическая сакраментальная природа языка, его волшебная сила?.. Есть же слова, которые просто нельзя произносить, уж тем более на всю страну. Этого не понимают иные труженики пера, готовые до бесконечности мурыжить, например, гнусную байку насчет баварского пива, но мастер-то должен знать, что
Но вот дальше — цитата из Евангелия от Матфея. Хоть это ныне и замусолено, но — как возразишь? Скажут — сталинист. Лучше напомним, что такое цитирование тоже, как и высокий штиль праздничной речи, кое к чему обязывает. Оратор сказал: «В мрачные времена безбожия литература в помощь гонимой церкви теплила в народе свет упования небесного… Из книг звучали заповеди Христовы, и ликовала от восторга читательская душа: Он есмь…» То есть жив Христос. Прекрасно! Однако почему же «есмь»? Ведь это первое лицо единственного числа: аз есмь. А дальше-то: еси… естмы… есте… суть. Конечно, всем знать это вовсе не обязательно, но если ты употребляешь такие слова в помощь гонимой церкви, то должен за это отвечать… Божье милосердие безгранично, но все же не напоминает ли «Он есмь» отчасти солженицынскую «охлябль»?
И ведь до чего это характерно ныне! Нахватаются библейско-церковных словечек «окормлять», «нестроения», «Голгофа» и ликуют: «Возрождается святая Русь!..» А часто и не понимают слова эти, как и где можно употреблять их…
Да, подобные речения требуют деликатности, ибо, как сказал Ярослав Смеляков:
Вот Осип Мандельштам. Уж, казалось бы, эрудит — дальше некуда, аж под завязку. Но вот что писал в своих «Стансах»:
Сам-друг значит вдвоем, а ведь поэт хотел здесь сказать «один», никого не слушаясь, совершенно самостоятельно.
У Блока же в Куликовском цикле читаем:
Сам-перст, сам-друг, сам-третей, сам-четвёрт… Один, вдвоем, втроем, вчетвером… И опять повторю: сейчас необязательно всем это знать. Но Блок знал. В чем же дело? Да только в том, что молоко у матери Блока было совсем другое, чем у матери Мандельштама…
Но, к слову сказать, при всей непохожести двух поэтов невозможно представить ни того, ни другого получающим премию в долларах, заработанных на том берегу клеветой на Россию.
XXI.
Вначале книги я уже упоминал, что в октябре 1979 года мне довелось побывать в ФРГ. Небольшая писательская делегация, в которую я входил, была приглашена на Международную книжную ярмарку во Франкфурте-на-Майне. А потом мы посетили несколько западногерманских городов: Майнц, Аугсбург, Мюнхен. Мне, кроме того, — что и было главной целью всей моей поездки — посчастливилось побывать еще и в Вуппертале, на родине Энгельса, посетить там его музей: в ту пору я писал книгу о нем.
По всегдашнему своему обыкновению почти все дни пребывания в ФРГ я вел дневниковые записи. Они довольно кратки и фрагментарны, т.к. мы все время торопились что-то посетить, увидеть, узнать — то музей Гете, то картинную галерею, то еще не осмотренные павильоны той самой книжной ярмарки — и в гостиницу возвращались вечером уже, что называется, без ног. Обычная картина таких поездок за границу. Но тем не менее эти записи помогают мне многое вспомнить из тех дней.
Я листаю страницы, несколько раз на них упоминается мой нынешний герой. Вот запись от 18 октября: «Франкфурт. Hotel Hessische Hof. 10.30. Вчера с B.C.[51] и Евой[52] ездили в Майнц. Посетили музей Гутенберга, где стоит его станок, он работает каждый час или полчаса. Осмотрели собор. Побродили по магазинам. Я купил за 39 марок роскошный коффер (…)
Вечером (уже во Франкфурте) пошли с B.C. побродить, зашли на вокзал, попали в кино — на сексфильм. Чисто учебного характера. Три супружеские пары приходят к почтенному седовласому врачу- сексологу, он читает им элементарную лекцию: Vorspiel, Plato, Orgasm, Nachspiel и т.п. И все это иллюстрируется на экране. В зале человек на 200–250 сидели 12–13 человек.
Перед этим заходили в книжный магазин. Я спросил книги русских писателей. Девушка сразу подала три голубых в мягкой обложке тома „Архипелага“, цена 88 марок. Вышли, кажется, в Гамбурге в мае 78- го».
Большую часть отведенного нам на поездку времени мы провели во Франкфурте. Сперва жили в отеле «Am Zoo» («У зверинца»), что на площади Альфреда Брема. О нем у меня записано: «Отель небольшой, уютный, номера отличные, но — как в самых дурацких наших — окна выходят на трамвайную линию». Потом нас переселили в роскошный «Hessische Hof» («Гессенский двор»). Говорят, что в этом отеле недавно останавливался аж сам Генри Киссинджер, приехавший сюда на «премьеру» только что изданных здесь на немецком языке его мемуаров — здоровенный том с два или три «Архипелага», который, по моим наблюдениям, покупали не более проворно, чем и «Архипелаг». Правда, когда мы были в гостях у Евы, она показала нам этот том с автографом автора (он охотно давал их на «премьере»), но впечатление было такое, что только ради автографа заморской знаменитости книга и приобретена. Да уж не в этом ли отеле проживал и наш Исаич, когда Генриху Беллю, приютившему его, стало, как говорят, невмоготу терпеть его характер?
На ярмарке в первый же день, как мы там появились, к нам подошли незнакомые люди и заговорили по-русски. Оказалось, это члены городского общества «Дружба» — в прошлом советские люди, в силу разных причин, порой весьма сложных и драматических, оказавшиеся во время войны на Западе и осевшие здесь.
Дневник за 16 октября: «…Вчера нас пригласили к себе товарищи из общества „Дружба“. Было уже поздно, но после ужина, уже в половине 12-го, я все-таки взял такси и поехал один. Интересно же!» Здесь надо вставить, что дело было не в одном только моем интересе, но и в их настойчивости. Они звонили нам в гостиницу, говорили, что собрались на квартире у Татьяны Федоровны, которую мы еще не знали, и ждут нас. Мы отговаривались поздним временем и усталостью. Правда, была и еще одна немаловажная причина: почти полное отсутствие денег (мы их получили несколько позже), но об этом, естественно, молчали. Они опять звонили и уверяли, что сегодня у кого-то из них еще и день рождения (скорей всего у хозяйки) и что если мы приедем, то осчастливим — именно это слово было сказано! — не только виновника торжества, но и всех остальных. Тут мое сердце дрогнуло. Невольно подумал: «Боже мой, здесь, в этом незнакомом
