Коротаев был действительно «настоящий» помещик, то есть постольку, поскольку очень многие из елецких немелкопоместных могут считаться людьми с состоянием. У него было около шестисот десятин, небольшой крахмальный завод, но была и кипа извещений от дворянского банка, в которых очень вежливо, но и очень внушительно напоминалось, что срок процентам тогда-то. Такие извещения всегда влекли за собой поездки к «скотине» Обухову, и поездки эти были «крайне неприятны»… Согласитесь, господа, что неприятно же человеку с гербом («турухтан на синем поле»), человеку, «к во-ро-там которого это животное прежде не посмело бы в шапке подъехать», бывшему гусару, образованному господину, играющему в любительских спектаклях, — ехать к Обухову и несколько часов крайне неестественно держаться… да, неестественно — как же иначе? Ведь неловко, черт возьми!
Приедешь к нему, к этому Обухову, — дома нет, на «футорь» поехал. Нечего делать — извольте дожидаться! Наконец приезжает.
— А, Алексею Михайловичу! Почтение («ласков, скотина!»).
— Здравствуйте, Вукол Матвеевич. («Матвеевич»! как это вам нравится!) Дело есть («без обиняков стараешься приступить»).
— Дельце-с? Что ж, слава богу! Без делов жить — в опорках быть!
— Мне, видите ли, любезный, товарищ должен («соврешь поневоле») несколько тысяч и до сих пор не возвращает. Я ему пишу, что мне самому крайне… то есть не крайне, но, во всяком случае, нужны деньги… то есть теперь нужны (весной я бы его и не стал беспокоить, — у меня будет до пятнадцати тысяч), а он гырт, что сейчас не может.
— Не может? А-а, как же так можно! Нехорошо, не по-товарищески… («Как будто слушает, верит и сочувствует»).
— Ну да, конечно… Так что вот я по пути… завернул к вам… не знаете ли, где достать?
Обухов делает вид, что задумывается.
— Достать? Достать, миленький, трудно… По нынешним временам…
— Ну, полно, полно, Вукол Матвеевич («поневоле, знаете, приходится допускать фамильярности»).
Обухов вздыхает.
— Ничего не поделаешь, миленький.
— Да вы… может быть, сами дали бы… Мне ведь, собственно, не нужны… но, во всяком случае… (чтобы скрыть неловкость, приходится блуждать глазами по потолку, затягиваться папироской и качать ногой).
— Я? — изумляется Обухов. — Какие же у меня деньги?
— Да ну, полоно, полно. Ведь можно?
— Нет, — отвечает с глубоким вздохом Обухов, — нельзя… нельзя, миленький.
— Нельзя на небо влезть, — говорит ваша умная купеческая пословица.
— На небо-то на небо, а денег-то достать трудно… Ох, как трудно по нынешним временам…
— Будто бы трудно?
— Трудно, миленький!..
В конце концов «скотина» дает, но ведь «это мучение»!..
…Таким образом, de facto Коротаев был очень мелкопоместный, но по типу вовсе не принадлежал к такому разряду помещиков…
Поэтому и к Капитону Николаевичу он попал случайно. Он помнил, что этот Шахов звал его, усиленно звал на Знаменье, и, проснувшись в этот день, невольно вспомнил его. «Проветриться, что ли? — подумал Коротаев, сидя у себя в кабинете. — Кстати, куплю у него партию картофеля — он, вероятно, в долг даст».
Результатом таких размышлений был крик:
— Иван!
Вошел лакей Иван.
— Позовите кучера Василья.
Явился Василий и стал у двери. Барин покачивался в качалке.
— Сегодня я выезжаю, Василий.
— Слушаю-с.
— Ты со мной поедешь.
— Слушаю-с. Барин улыбнулся.
— Что это у тебя, Василий, за солдатская привычка: «слушаю-с», — сказал он ласково, как многие из помещиков говорят с кучерами.
Василий растянул рот до ушей в подлую улыбку.
— Каких же запрягать прикажете, Алексей Михалыч?
— Запрягать-то? Я думаю, Василий, — Малиновского в корень… ну… Красавчика на правую пристяжку…
— На правую его не годится, Алексей Михалыч.
— Не годится?
Барин в раздумье поднял брови.
— Ты говоришь, Красавчика не годится? Что так?
— Жмется он, Алексей Михалыч, к оглобле. Как запряг справа — жмется, бог с ним, да и только.
— Жмется, ты говоришь? Ну, так запряжешь направо… ну хоть Киргиза. Ведь Киргиз не жмется.
— Боже сохрани! Киргиз — лошадка умная…
— «Боже сохрани»! Ха-ха!.. А знаешь что, Василий? Не лучше ли нам парою?
— Тройкой, Алексей Михалыч, форменней.
— «Форменней»! Ну, как знаешь.
— Слушаю-с.
Алексей Михалыч затянулся папироской, тихонько замурлыкал: «Si vous n'avez rien a me dire»[12],— и, поглядывая на конец уса, сказал:
— Ну, так так-то…
— Колокольчики прикажете?
— Твое дело, Василий…
Василий опять осклабился и тихонько вышел.
Боже мой, какой переполох в доме произвел приезд Алексея Михайловича! Из девичьей ринулась Катерина, сгребла в объятия все убогие шубы и шапки гостей и, рискуя рухнуться в коридоре от удара, переволокла их в девичью и бросила на полу; Софья Ивановна тоже бросилась в спальню, к комоду, выдернула ящик, схватила все лучшие салфетки, прибежала в зал, посхватала все старые и моментально разбросала новые на их места, сшвырнула с фортепьяно кошку, так что та, треснувшись об пол, несколько минут сидела как остолбенелая… Затем опять бросилась в переднюю и велела достать из погреба коньяк и маринованную осетрину… В кабинете тоже все повстали с мест и заговорили разом.
— Это Коротаев? — бормотал Уля. — Он, говорят, богатый!
— Коротаев? — быстро спрашивал улан. — Не Якова Семеновича сын?
— Троечка-то какова! — повторял дьякон.
Василий, которому был отдан приказ «оставить холопскую привычку подносить во весь карьер к крыльцу», въезжал во двор медленно и, сдерживая пристяжных, вычурно покрикивал:
— Ше-елишь! Баловай![13]
Капитон Николаевич сбежал с крыльца и, почему-то поспешно расправляя бакенбарды, несколько раз поклонился и радушно сказал:
— Милости просим! милости просим!
Коротаев сдержанно поклонился, сдержанно сказал: «Поздравляю», — и пошел в дом.
Когда он стал раздеваться, остальные гости вышли из кабинета и остановились около него.
— Простите, пожалуйста, — закартавил Коротаев, — я, знаете, еду в Елец по делу… так что костюм у меня дорожный.
