своих работах: мемуарах, издании сочинений Льва Николаевича ^[160].

Андреев был очень робок, мягок. С Львом Николаевичем и Софьей Андреевной во всем соглашался.

Пришла еще одна дама с двумя дочерьми, еще ранее обращавшаяся ко Льву Николаевичу с просьбою разрешить поговорить с ним. Девочки, дочери ее, отличались дурными характерами, и она надеялась, что Лев Николаевич сможет воздействовать на них. Лев Николаевич гулял с ними по саду, говорил и подарил свои книжки.

Затем вошел на террасу в шляпе и с тростью.

Андреев разговаривал с Софьей Андреевной.

Вы не поедете верхом, Лев Николаевич? — спросил я

Нет. Не поеду, — ответил каким?то особенно решительным тоном Лев Николаевич. — Я вообще больше не буду ездить верхом, — прибавил он.

Я вспомнил вчерашнюю поездку, и у меня сжалось сердце: верно, он чувствует, что стал слишком стар и верховая езда тяжела ему. Но Лев Николаевич промолвил:

— Это возбуждает недобрые чувства в людях. Мне говорят это. Вот у крестьян нет лошадей, а я на хорошей лошади езжу. И офицер вчерашний то же мне говорил.

Затем он предложил Андрееву погулять с ним. Тот поспешно собрался, отказавшись и от поданного чая.

Лев Николаевич зачем?то еще вошел в переднюю. Я подошел к нему.

— Лев Николаевич, я хотел сказать по поводу вашего отказа от лошади: ведь можно представить себе так, что ваши друзья могли бы собрать средства и подарить вам эту лошадь. Нужно ли было бы тогда отказываться от нее?

— Да так оно и есть, — возразил Толстой[161], — но все?таки не буду ездить.

А вечером по этому же поводу я передал ему совет Димы Черткова: ездить на плохой лошади.

— Да ведь и эта плохая, — ответил Лев Николаевич, — ноги слабые, и глаза… У ней только вид хороший.

Прогулка Льва Николаевича с Андреевым была не особенно удачна: их захватил в поле сильный дождь и даже град, хотя утро было прекрасное и перед этим все стояли теплые, солнечные дни. Я шутил, что Леонид Андреев, такой пессимист, теперь уверует в фатум: как он приехал, так и погода изменилась и его с Толстым вымочило до нитки. За обоими писателями хотели послать тележку с непромокаемыми плащами, но они вернулись раньше, чем успели запрячь лошадь.

Л. Андреев пошел переодеться, а Лев Николаевич — спать.

Я же отправился в Телятинки, на репетицию спектакля, и домой вернулся только вечером, уже после обеда.

Л. Андреев сидел с дамами в зале. На нем была вязаная фуфайка цвета «крем», очень шедшая к его смуглому лицу с черными как смоль кудрями и к его плотной фигуре, что он, видимо, великолепно сознавал.

— Это можно здесь? Я дома всегда так хожу, — еще давеча с невинным видом говорил он.

Заговорили о его произведениях. Ему самому из них нравятся больше «Елеазар», «Жизнь человека», начинает нравиться «Иуда Искариот». По поводу рассказов «Бездна», «В тумане» Леонид Николаевич заявил, что «таких» он больше и не пишет. Рассказывал, как в начале своей писательской деятельности он «изучал стили» разных писателей — Чехова, Гаршина, Толстого, разбирал их сочинения и старался подделываться «под Чехова», «под Гаршина», «под Толстого». Ему это удавалось со всеми, кроме Толстого.

— Сначала шло, — говорил он, — а потом вдруг что?то такое случалось, захватывало, и нельзя было ничего понять отчего это.

Вошел Лев Николаевич.

Он предложил Андрееву писать для дешевых копеечных изданий «Посредника». Но Андреев заявил, что, к сожалению, не может этого, так как он «сделал, как Чехов»: запродал какой?то фирме раз навсегда не только то, что написал, но и то, что он когда?нибудь в будущем напишет.

За чаем он рассказывал Льву Николаевичу о критике К· Чуковском, который поднял вопрос о специальной драматической литературе для кинематографа. Сам Андреев этим вопросом очень увлечен. Лев Николаевич слушал сначала довольно скептически, но потом, видимо, мало — помалу заинтересовался.

— Непременно буду писать для кинематографа! — заявил он в конце беседы.

В общем особенно значительных разговоров за столом не было.

Когда Лев Николаевич зашел ко мне просмотреть и подписать письма, я спросил, какое впечатление произвел на него Андреев.

— Хорошее впечатление. Умный, у него такие добрые мысли, очень деликатный человек. Но я чувствую, что я должен сказать ему, прямо всю правду: что много пишет.

— Он очень молодой, пользуется такой популярностью. Интересно, придает ли он значение своей личной жизни или довольствуется только своей писательской славой.

— О нет! — возразил Лев Николаевич. — Мы говорили с ним… Напротив, он говорит, что он сейчас ничего не пишет, что думает о нравственных вопросах.

Лев Николаевич ушел спать, а я проводил Л. Андреева в приготовленную ему комнату — так называемую «под сводами», бывший кабинет Льва Николаевича, изображенный на картине Репина.

Утром я вышел на террасу одновременно с Львом Николаевичем и Л. Андреевым. Лев Николаевич отправился гулять. Андреев хотел пойти с ним, но Лев Николаевич не сделал и для него исключения и пошел сначала гулять один, как всегда.

— Он и не может делать никаких исключений, — горячился Андреев, как будто оправдывая Льва Николаевича. — У него тогда нарушился бы обычный день, потому что сколько же бы ему пришлось делать таких исключений? Я вполне его понимаю…

Как раз подошел молодой человек, единомышленник Льва Николаевича, приехавший повидаться с ним из Архангельской губернии. Он встретил Льва Николаевича на дороге, и тот ему сказал, что он поговорит с ним после, так как сейчас он идет молиться.

На террасе, залитой солнцем, Л. Андреев, красиво раскинувшись в плетеном кресле, говорил о тех «изменениях в философской области», которые должен произвести усовершенствованный кинематограф. Об этой мысли Андреева я читал еще раньше, у посетившего его литературного критика А. Измайлова. «Изменения» должны быть потому, что благодаря кинематографу сознание человека, видящего себя на экране, раздвояется: одно «я» он чувствует в себе, а другое свое «я» — на экране.

Я пожалел, что по причине раннего отъезда Андреева, в десять часов утра, Софья Андреевна, встающая поздно, не сумеет его снять с Львом Николаевичем, как она вчера намеревалась. Но у Андреева оказался в багаже заряженный фотографический аппарат, которым я и снял его: сначала одного, а потом с Львом Николаевичем. Кроме того, все домашние, подъехавшие со станции Гольденвейзеры и подошедшие некоторые телятинские друзья снялись с Андреевым группой под «деревом бедных». Раз снял я, другой раз — Дима Чертков.

Лев Николаевич, вернувшись с уединенной прогулки, еще долго гулял с Андреевым. Потом он ушел заниматься, а Андреев еще посидел с нами на террасе, поджидая своего извозчика.

Когда тот подъехал, писатель попрощался со всеми; затем отправился вместе со мной наверх проститься с Львом Николаевичем.

Я пошел в кабинет вперед.

— А! — услыхал я голос Льва Николаевича. — Это, верно, Леонид Николаевич уезжает?

И тотчас послышались его шаги. В дверях из кабинета в гостиную Лев Николаевич встретился с Андреевым.

Последний взволнованно благодарил Льва Николаевича.

Лев Николаевич просил его приезжать еще.