издания была им сделана такая дарственная надпись: «Льву Николаевичу Толстому от бесконечно ему благодарного за великую нравственную поддержку Вл. Короленко».
Духовное сродство между хозяином дома и его гостем сказалось в первые же минуты их свидания. Сразу завязалась живая, непринужденная, содержательная беседа на самые животрепещущие темы. Разговор коснулся и «Бытового явления», и столыпинской аграрной реформы, и новых литературных явлений. Булгаков больше внимал голосу Толстого, поэтому суждения собеседника не получили в дневнике полного отражения.
У этой беседы была одна примечательная особенность: по инициативе Короленко на первый план выдвинулись эстетические проблемы — рождения образа, характера, типа. Булгаков сохранил для потомков интереснейшие суждения обоих писателей и навеки запечатлел подробности их последней встречи.
Листая ежедневник Булгакова, читатель с удивлением обнаружит одно парадоксальное явление: Толстой, который не раз неодобрительно отзывался о сочинениях своих младших современников, почти всегда испытывал волнение и восхищение, читая этюды и рассказы писателя, вышедшего из самых низов, — С. Т. Семенова. Ради того, чтобы погрузиться в воссозданный им мир народной жизни, Толстой откладывал в сторону тома с произведениями Куприна, Вересаева, Андреева. «У него содержание всегда значительно, — так объяснял Толстой истоки предпочтения, отдаваемого им этому автору, — значительно и потому, что оно касается самого значительного сословия России — крестьянства, которое Семенов знает, как может знать его только крестьянин, живущий сам деревенской тягловой жизнью» (т. 29, с. 214). Булгаков зафиксировал и такое существенное высказывание Толстого по поводу «деревенской прозы» Семенова: «вся крестьянская жизнь встает, и знаете, так «снизу». Мы все видим ее сверху, а здесь она встает «снизу». Позиция исследования общественной действительности «снизу», то есть с точки зрения миллионного земледельческого сословия, позволяющая создать правдивую картину жизни мужика, поведать о его положении, нужде, помыслах и надеждах, передать его психологию, его миропонимание, была близка и самому Толстому.
Приводимые Булгаковым высказывания и суждения великого писателя дают отчетливое представление о тех неразрешимых противоречиях и парадоксах, к которым приводил его взгляд «снизу», когда речь заходила об искусстве, науке, состоянии современной цивилизации. Наблюдая мученическую, полную лишений и горя жизнь трудового люда, Толстой видел, что в условиях собственнического общества достижения науки и техники становятся новым средством эксплуатации народа. «Первое, чт обросается в глаза при введении этих аэропланов и летательных снарядов, это то, что на народ накладываются новые налоги. Это — как иллюстрация того, что при известном нравственном общественном состоянии никакое материальное улучшение не может быть в пользу, а — во вред» — вот к каким умозаключениям приходил Толстой, рассматривая статистические таблицы о состоянии русского бюджета. Но он подвергал сомнению правомерность и полезность самих этих благ, относился к ним скептически и недоверчиво, мечтал о возвращении к примитивному, патриархальному общественному быту. В этом смысл преисполненной горьких раздумий фразы: «А вот они будут летать, но я бы желал, чтобы лучше они пахали и стирали», — обращенной к детям И. И. Горбунова — Посадова.
Демократизм Толстого определял его место в современной ему общественной и политической борьбе, создавал непреодолимый барьер между ним и буржуазно — либеральными течениями русской мысли. Показательна рассказанная Булгаковым и подтвержденная документами, принадлежащими самому Толстому, вся история «участия» Толстого во Втором всероссийском съезде писателей.
Мысль о проведении Второго всероссийского съезда писателей возникла среди русских журналистов через год после Всероссийского съезда деятелей периодической печати, который состоялся в 1908 году. Предполагалось, что на Втором съезде будут поставлены и разрешены вопросы о правовом положении печати, о положении национальной (инородной) прессы, о цензуре. Но правительство, стремясь к тому, чтобы и это собрание литераторов носило такой же благонамеренный характер, как и первый съезд, изъяло из программы все вопросы, обсуждение которых неизбежно привело бы к постановке политических проблем, могло бы вылиться в антиправительственную демонстрацию. Съезд мыслился его организаторами как чисто официозное мероприятие, а для того чтобы скрыть об общественности его истинное содержание, им важно было заручиться участием в нем видных русских писателей: Короленко, Куприна, «примазаться» к великому имени Толстого. Но писатель, необычайно чуткий ко всякой общественной фальши, зорко разгадал, какой дух будет господствовать в этом собрании литераторов и казенных журналистов. Посланное Толстым приветствие далеко не соответствовало ожиданиям организаторов съезда. Они огласили лишь ту его часть, в которой он высказал свое сочувствие самой идее объединения писателей, скрыв от присутствующих всю резко обличительную часть.
Во всей этой истории Толстой проявил ту высокую честность, принципиальность, мужество и бесстрашие, которые составляют отличительную черту его личности. И нельзя не согласиться с Роменом Ролланом, вынесшим впечатление, что и секретарь Толстого, «передающий непринужденные его беседы, показывает нам свободного гения, который всецело отдается дыханию искусства и позволяет своему сердцу открыто выразить себя»[6].
Жизненная драма Толстого, завершившаяся его уходом из Ясной Поляны и смертью на глухой, заброшенной железнодорожной станции, не перестает волновать и занимать умы, несмотря на то, что с тех пор прошло уже не одно десятилетие.
Дневник Булгакова, в котором последовательно и беспристрастно зафиксирован весь процесс развития событий последнего, самого драматического года в жизни гения отечественной литературы, ценнейший источник для постижения того, что происходило тогда в Ясной Поляне.
Не случайно два великих современника Толстого — Максим Горький и Ромен Роллан — столь высоко ценили записи Булгакова за их достоверность, за то, что там названы все, кто своим вторжением в жизнь писателя омрачил ее до последней степени. Познакомившись с опубликованными за границей новыми страницами дневника, Горький писал Ромену Роллану: «Пишу на ходу, чтобы в нескольких словах поблагодарить Вас за Ваше чудесное письмо и обратить Ваше внимание на книгу Булгакова о последних днях жизни Толстого, проливающую свет на печальную роль, которую сыграл Чертков» [7].
На выход самого первого издания откликнулся и Куприн. «Книга по — настоящему прекрасная, — писал он автору. — Ее будут читать и перечитывать еще много лет: в ней беспристрастно и любовно отразились последние дни нашего незабвенного Старика» [8].
Из дневника Булгакова, как, впрочем, и из дневников самого Толстого, его эпистолярного наследства, воспоминаний современников, следует, что было бы недостойным памяти «величавого старца» объяснять большую, серьезную жизненную драму только семейными отношениями или только вмешательством Черткова.
Булгаков показывает, какое сложное сплетение событий, человеческих отношений, сложившихся задолго до этого трагического года, омрачало последние дни Толстого и вызвало «тот взрыв отчаяния», тот «жгучий горячечный вихрь, вздымающийся при приближении смерти», который «выбросил его из дома на дорогу»[9].
Летопись, составленная секретарем писателя, убеждает нас в том, что не душевное состояние Софьи Андреевны, ее истерические припадки, ее неуравновешенность сделали невыносимым пребывание Толстого в собственном доме и заставили темной осенней ночью пойти навстречу новой судьбе. При этом он ни в какой мере не скрывает действительного состояния Софьи Андреевны, того, что она была на грани душевного заболевания, страдала приступами жесточайшей ревности, устраивала истощавшие Последние силы престарелого Толстого истерические сцены. Он не скрывает того, как она омрачала существование великого писателя. Но разве не думал Толстой об уходе и тогда, когда его жена была здорова и жизнь в семье была относительно ровной и нормальной? Мысли об уходе из дома терзали и преследовали Толстого многие и многие годы. Этот уход означал для него разрыв с тем «охваченным безумием» миром, который основан на неправде, страданиях и нищете огромного слоя народа, с той «духовной тюрьмой», каким стал для него его дом, с его комфортом, светским образом жизни, слугами, лакеями. Мучительное чувство стыда за свое привилегированное положение рядом с истощенными, отупевшими от голода, труда и нищеты мужиками жгло и испепеляло душу писателя.
Булгаков упоминает о письме киевского студента Бориса Манджоса, который, обращаясь к Толстому, призывал его: «Откажитесь от графства, раздайте имущество родным своим и бедным, останьтесь без
