бы сказал, с таким блеском изложены на посвященной мне странице в начале книги. Я сделаю лишь одно замечание. Если не ошибаюсь, во всей книге ни разу не произнесено слово «эволюция»6.
* * * Наконец, поскольку речь шла о посвящении и о дорогом воспоминании, я не могу не сказать следующего.
Есть человек, кому Марк Блок, перед тем как уйти навсегда, несомненно, посвятил бы одну из своих больших работ, которых мы от него ждали. Человек, которого все знавшие и любившие Марка Блока ценили за исключительно нежную заботу о нем и о его детях, за самоотверженный труд в качестве секретаря и помощницы. Я чувствую своей обязанностью, которой ничто — даже стыдливость чувства, столь сильная у Марка Блока, — не может помешать, чувствую своим настоятельным долгом упомянуть здесь имя госпожи Блок, умершей за то же дело, что и ее муж, и с той же верой во Францию. [13]
Несколько примечаний, сделанных рукой Марка Блока
К стр. 6. В этом отношении с самого начала, и отнюдь к этому не стремясь, я противоречу «Введению в изучение истории» Ланглуа и Сеньобоса. Первые фразы начального абзаца были уже давно написаны, когда на глаза мне попался в «Предуведомлении» этой книги (стр. XII) список «праздных вопросов». И вдруг я там вижу буквально такой же вопрос: «Зачем нужна история?» Несомненно, с этой проблемой дело обстоит так же, как почти со всеми проблемами, касающимися причин наших поступков и наших мыслей: люди, по натуре своей к ним безразличные — или сознательно решившие стать таковыми, — всегда с трудом понимают, что другие находят в этих проблемах предмет для волнующих размышлений. Но раз уж подвернулся случай, я думаю, есть смысл тут же определить мою позицию по отношению к этой заслуженно известной книге, которую моя книга, построенная по другому плану и в отдельных своих частях гораздо менее развернутая, никак не претендует заменить. Я был учеником этих двух авторов, в особенности Сеньобоса. Оба они выказывали мне расположение. Мое раннее образование многим обязано их лекциям и произведениям. Но оба они учили нас не только тому, что первый долг историка — быть искренним; они также не скрывали, что прогресс в нашей науке достигается неизбежным противоречием между поколениями ученых. Итак, я останусь верен их урокам, свободно критикуя их там, где сочту полезным; надеюсь, когда-нибудь мои ученики в свою очередь будут так же критиковать меня.
К стр. 7. Француз — антиисторичен: Курно. Воспоминания, стр. 43, по поводу отсутствия каких бы то ни было роялистских чувств к концу Империи: «…Для объяснения этого странного факта, надо, полагаю, принять во внимание малую популярность нашей истории и слабое развитие у нас в низших классах — по причинам, анализировать которые было бы слишком долго, — чувства исторической традиции».
К стр. 16. (Отрывок этого примечания на отдельном листке, начало потеряно) [… как показал] Люсьен Февр, сама история, когда у нее ищут ответа насчет пути развития, по которому непрестанно идет человечество, дает им сокрушительное опровержение. Не только каждая наука, взятая отдельно, находит среди перебежчиков из соседних областей мастеров, часто приносящих ей самые блестящие успехи. Пастер, обновивший биологию, не был биологом — и при его жизни ему частенько об этом напоминали; точно так же Дюркгейм и Видаль де ла Блаш, которые оставили в исторической науке начала XX в. несравненно более глубокий след, чем любой специалист, хотя первый был философом, перешедшим в социологию, а второй географом, и оба не числились в ряду дипломированных историков.
К стр. 17. Фюстель де Куланж. Вводная лекция 1862 года в «Журнале исторического синтеза», т. II, 1901, стр. 243; Мишле. Курс лекций в Нормальной школе, 1829, цитируемый Г. Моно в книге: «Жизнь и идеи Жюля Мишле», т. I, стр. 127: «Мы будем заниматься одновременно изучением человека индивидуального — это будет философия — и изучением человека социального — это будет история». Надо заметить, что Фюстель де Куланж позже высказал эту мысль в форме более сжатой и полной, развитие которой в вышеприведенной фразе является в целом лишь неким комментарием: «История — не скопление всевозможных фактов, совершившихся в прошлом. Она — наука о человеческих обществах». Но, пожалуй, тут чрезмерно сужается роль индивидуума в истории: «человек в обществе» и «общества» — это два понятия, не вполне эквивалентные.
К стр. 18. «Не еще одного человека, и никогда просто человека, но человеческие общества, организованные группы» (Люсьен Февр. «Земля и человеческая эволюция», стр. 201).
К стр. 23. Предисловие к «Accessiones Historicae» (1700), t. IV, 2, p. 53: «Tria sunt quae expetimus in Historia: primum, voluptatem noscendi res singulares; deinde, utilia in primis vitae praecepta; ac dçnique origines praesentium a praete-ritis repetitas, cum omnia optime ex causis noscantur». («Трех выгод мы ждем от истории: прежде всего — наслаждения узнавать необычные вещи, затем — полезных, особенно для жизни, наставлений и наконец — рассказа о том, как настоящее произошло из прошлого, когда все превосходно выводится из своих причин».)
К стр. 65. В юности я слышал, как весьма знаменитый ученый, преподаватель Школы Хартий, с гордостью говорил нам: «Я датирую рукописи по характеру письма безошибочно с точностью до двадцати лет». Он забыл лишь одно: многие люди, в том числе и писцы, живут больше сорока лет, и если почерк иногда в старости меняется, то при этом он очень редко приспосабливается к новому стилю письма. Около 1200 года наверняка были писцы лет шестидесяти, которые писали еще так, как их учили в году 1150. История письма поразительно отстает от истории, языка. Она еще ждет своего Дица или своего Мейе.
