5. Надежда не верит что выхода нет, что между медлительной, нечеловечески осторожной, беззащитной техникой (нити ее исканий уходят в бесконечность), включая самую трудную технику мысли, и бойкой, рвущей с налету мощью грабежа нет просвета. Разум ищет просвет и не может найти. Всё, что он схватывает, это слова или далекие, терпеливые, безысходные пути техники. Она незаметно скатывается в подготовку грабежа, когда кажется предоставлением, выявлением вещей, приглашением к операциям с ними.

Пожелание нашей упрямой надежды можно сформулировать так: нет ли пути, который не уводил бы в бесконечные лабиринты техники и все-таки не был бы грабежом. Еще иначе тот же вопрос имеет форму: возможно ли для меня, человека, каким-то образом остаться природой. Последний вопрос однако явно запоздал. Природа не задает себе таких вопросов, она упрямо остается природой, идя на гибель, разрушаясь прежде чем утратить свою природообразную суть. Вопрос можно ли мне остаться природой задается уже не природой, не только природой. Вопрос поэтому неправомерен.

В более корректном виде вопрос будет гласить: возможно ли мне, человеку, возвратиться к природе. Сам этот вопрос и любой ответ на него уже техника, предполагает подробный анализ, познание самого себя, познание природы, иначе дело не пойдет — или снова грабеж и соучастие в нем. И тут уже всё равно, грабеж с помощью техники или без нее, грабеж человеческой или внешней природы, интеллектуальный, нравственный или вещественный.

Романтический миф, будто каким-то гуру вне меня или таинственной мудрости во мне удастся благодатным прозрением словно молнией озарить мой путь, придать моей поступи надежную грациозную верность, безошибочно провести меня через жизнь, имеет в наш век большое распространение. Но какое распространение? Не такое же ли точно как грабеж. Нужно верить в ангела спасителя, иначе грабить будет совестно. Наполеон думает что его ведет гений. Ангел озарения хромает на обе ноги и движется не своим ходом; его, такого светлого, несет перед собой вместо маски другая, темная и непостижимая сущность. Всё это остатки веры в то, что будто бы надо нащупатьгде-то    припасенный нам спасительный путь.

Три пути, строгая наука, чуждая грабежу но слепая к нему, разновидности добровольного ослепления, хозяйничающий над тем и другим грабеж — какое место среди этих реалий занимает философия? Конечно, она хочет быть с наукой, только с ней. Дильтей и Гуссерль со всей определенностью поняли и сформулировали: философская мысль техника более строгая чем естественные науки. Те не могут обосновать и перепроверить свои аксиомы, философская мысль может, если должна прежде всего понять, на чем она стоит. Никогда никакая наука не обращалась и не способна обратиться к самой себе с таким свирепым требованием самоотчетности, как философская мысль. И еще: наука может успокоенно остановиться, если выявила структуру сущего; философия не имеет права остановиться на констатации, она обязана прислушаться ко всякому очередному почему. Опять же: проблема основания в философии поставлена с такой неведомой наукам остротой, что мысль в принципе не может остановиться ни на одном из уровней объяснения, никакая покровительственная инстанция не скажет ей «пока хватит!».

У науки, между прочим, такая покровительственная инстанция есть. Это — сама отвергнутая наукой и якобы ненужная науке философия. Наука отвергает философию. Науки сложились как таковые в отслоении от философии. Они ежеминутно нуждаются в метафизике именно для того, чтобы иметь возможность отодвинуть непосильные проблемы: это не наше дело. Философия наукам жизненно необходима. Не будь философии, науки не продержались бы и дня. Выделение наук из философии было в каком-то смысле выставлением охраны. Науки выслали, выгнали философию за свои границы как сторожевого — или может быть как козла отпущения — чтобы отныне иметь право говорить: здесь вот и здесь не требуйте от нас обоснования, здесь начинается та ненужная нам — в строгом смысле ненужная — область, которая сама о себе утверждает что она нужна; потому обращайтесь к ней за ответом на вопросы, которые нам, наукам, не нужны.

У философии такого передового поста охранения нет. Можно было бы на секунду подумать, что на самые неотвязные вопросы, например почему все-таки мир есть, хотя гораздо естественнее, так сказать, ему было не быть, отвечает религия. Но религия без труда на все последние вопросы отвечает одинаково: тайна. Она — или, точнее, теология — слишком умеет довольствоваться непроясненностью, существовать в недосказанности. Неясно, откуда она берет себе такое право. Но во всяком случае всё так. Вставая в смиренно-важную позу со словами «тайна сия велика есть», богословская наука тоже оставляет осмысления и объяснения открытой мысли. Богослов как большой барин поручает сомнения мастеровому-философу.

В отношении к науке мысль не может оставаться всегда только техникой. Техника по своей сути есть исчисление. Не закончив перебор всех мыслимых возможностей, она не чувствует себя совсем с чистой совестью. Эта добросовестность ее в конечном счете делает беззащитной перед грабежом. Мысль не должна в техничности уступать технике, но должна уметь и больше. Для нее тоже обязательна структура«если… то». Здесь нужно сделать короткое замечание о логике. Строгость мысли не обязательно означает следование формальным правилам логики. Даже попытки свести математику к логике не удались. Они остались внешними математике. Так называемая работающая математика руководствуется часто не логикой, а интуицией. Это не мешает ей оставаться такой же строгой как логика. Такова и мысль. Она ничуть не менее строга чем логика. Но она не логика, поскольку логикой не ограничена.

Высокомерие философских техников, свысока глядящих на нестрогую «романтическую» мысль за то, что она не признает абсолютную значимость закона противоречия, стоит на чистом недоразумении. Мысль свободна настолько, что может оставлять в покое закон противоречия, как математика, берущая за аксиому совпадение двух параллельных прямых, не перестает быть математикой и не становится менее строгой. Закон противоречия относится к формальной логике. Математика и философия не менее строги