3. В книге «СССР — Россия: литература и история между прошлым и настоящим'[143] Витторио Страда объединил свои работы последнего десятилетия на русскую тематику. Страда с впечатляющей определенностью формулирует свой взгляд на Россию, не совпадающий ни с национализмом, например, В. Кожинова, чье антизападничество для страны неприемлемо (с. 25), ни с нивелирующим либерализмом А. Янова (с. 33), у которого Страда не принимает концепцию тождества царистской и коммунистической автократии. Нельзя недооценивать господствующую идеологию СССР, марксизм. Страда видит в нем, во-первых, историческое небывалое, а во-вторых, не русское, а всемирное явление. Октябрьская революция вписывается в общий процесс упадка Европы, только заходит в этом процессе необычайно далеко.«Партия нового типа», возникшая в Росси уже в 1903 году, не уникальна, но остается непревзойденной в новейшей истории; возможно, душой сталинизма было именно возвеличение партии как коллективного супермена (с. 57).

Страда предлагает длинный ряд историософско-художественных характеристик русских писателей, многим из которых он ранее посвятил статьи и книги, от Пушкина, Гоголя и Одоевского до Аксенова, Казакова и Трифонова. Александр Солженицын получает оценку как ключевая фигура современного русского литературного процесса, чья миссия возвратить России духовно-историческую память. Витторио Страда указывает на глубину корней солженицынского авторитарного идеала, вобравшего традиции христианского социализма (Ф.М. Достоевский), понимание болезней западной демократии. Однако авторитаризм Солженицына предполагает веру в продолжающееся подспудное существование нетронутого доброкачественного человеческого типа в России, что социологически недоказуемо. Что если, спрашивает Страда, прав, наоборот, Александр Зиновьев, и на планете, и в СССР и за его пределами, уже воцарился «хомокус» ( «хомо советикус»), порода человека, соединяющая в себе сервильность и бунтарство, конформизм и гиперкритичность, лживость и обвинительный напор. Авторитарность на такой социальной базе неизбежно дегенерирует в «кратократию» (власть власти) — понятие, которое Страда предлагает в качестве «наиболее адекватной формулы для советского тоталитаризма» (с. 213).

Поскольку антропологический вопрос открыт, солженицынское видение народа, единодушно сплотившегося вокруг животворного идеала, остается мифом, и истиной Страда призывает считать не этот миф, а жизненный подвиг самого Солженицына и пример других русских, которые посвятили себя борьбе за истину и человечность и «дают высокий урок нам, западным людям, часто превращающимся в вялых плюралистов». Вся жестокая, великая «русская история последних десятилетий дает поучительный и воодушевляющий пример, значимый для всех людей в мире и позволяющий надеяться, что Россия без лжи, о которой говорит Солженицын, но также и без авторитаризма — не мечта, а “конкретная утопия».

Большая часть второй половины книги В. Страда — историческое исследование «русского якобинства» от Радищева и Карамзина ( «якобинца-консерватора») через Ткачева, Нечаева, Плеханова до ленинизма. Исследовательские очерки посвящены смертной казни и русской революции (с подрубриками «Вл. Соловьев и смертная казнь» и др.), репрессированию науки в 1930-е и 1940-е гг., соотношению между марксизмом и постмарксизмом. В. Страда считает бесперспективными споры относительно возможных отклонений современного марксизма от учения основоположников: «это скучно… пусть мертвые хоронят своих мертвецов» (с. 423), то есть, по мысли В. Страда, кризис происходит не внутри марксизма, а сам марксизм — это и есть кризис, одна из язв современной эпохи. Доискиваться до «подлинного марксизма», согласно В. Страда, неинтересно еще и потому, что это узкий кабинетный вопрос рядом с проблемой не предвиденного Марксом «реального марксизма», современного «атомного марксизма» с его глобальной военно-государственной мощью.

Обязательно ли креститься еврею, ищущему христианского спасения, спрашивает Михаил Агурский. Только в мыслительной путанице, которая составляет непременный и тяжкий фон идущего теперь повсеместного выяснения нашего пути, можно было ставить этот вопрос, уже содержащий в себе ответ, и в целой статье ( «О перспективах христианства среди евреев» — и заглавие-то как бы перевернутое) доказывать, что «евреи, исполняющие закон и пророков, не нуждаются в обращении для своего спасения».

Конечно, весь Израиль спасется, твердо говорит апостол Павел (Рим 11, 26); но не законом и пророками(Евр 10, 1; Рим 3, 21; 9, 32), а «если устами твоими будешь исповедывать Иисуса Господом и сердцем твоим веровать что Бог воскресил Его из мертвых» (Рим 10, 9). В «мире» с Богом, который мы, получив доступ к хранящей нас благодати, «имеем через Господа нашего Иисуса Христа» (5, 1–2), нет дискриминации между верующими (3, 22) и нет «никакого преимущества» у «иудеев» (3, 9). Здесь все совершенно ясно, и всякое обсуждение может только эту ясность затемнить.

Больше того. Сам проповедник христианства без обращения знает, что действительное, не игрушечное христианство всегда и оказывалось в реальной истории сильнее национального начала. «Количество евреев-христиан за весь исторический период», пишет он, «было настолько велико, что они могли бы образовать многочисленный народ, но все они ассимилировались среди окружающих народов, не оставив и следа в своем собственном народе. Евреи, принимавшие крещение, приняли и другую культурную традицию, другой язык, другое богослужение». Общая вера значит для людей больше чем национальные и родственные связи.

Достаточно в выражениях «еврейское христианство», «русское христианство» делать, как оно и положено, ударение на вторую часть, чтобы заметить абсурдность разговора о «конфликте», который возник в христианской Церкви «на почве появления значительного количества евреев». Где такой конфликт возник, там нет ни Церкви ни христианства, и весь разговор надо вести иначе и о другом. Для настоящих верующих сама речь о возможности такого конфликта среди них обидна, служит им лишь еще одним вызовом, еще одним поводом проверить чистоту своего христианства: когда и как они дали повод, если дали, для такой обиды.

Положительным содержанием за сомнениями М. Агурского стоит по-видимому вот что. Апостол Павел говорит (Рим 3,1), что иудеи имеют огромную фору, запас (????????) в сравнении с остальными. У них большое богатство закона и пророков, у них земные корни. Из этих корней, говорил наш Владимир Соловьев, выросла «девственная лилия христианства». Но напрасно думать будто это дает иудеям какое-то преимущество в деле спасения или назначает им в христианстве особое место (Рим 3, 9). Скорее наоборот. Когда идешь по деревне, почему-то наперед знаешь, что в зажиточный дом не пустят, не накормят там и не напоят, а примут в бедном. Примерно так же приучило за долгие века смотреть на себя иудейство, хранящее богатства слова Божия и не потому ли «с грустью отходящее» в ответ на призыв Христа следовать за Ним.

Поэтому когда снова и снова (а идет всё издавна, см. напр. «Новозаветный Израиль» о христианской еврейской общине в Кишиневе В. С. Соловьева) строятся замыслы взрастить христианство заново из иудейского корня, приходится спрашивать,  хватит ли у иудеев энергии, не сливаясь с соседними великими христианскими народами, вырваться из того сонного помрачения, из которого их не вывела живая апостольская и святоотеческая проповедь в первые века христианства. Дело ведь должно идти не об абстрактных возможностях насаждения «еврейского христианского движения» в синагоге, а о практических силах для того. Есть ли силы или вся забота не о Христе вовсе, а о своем, домашнем? Я пойду за тобою, Господи, как бы говорится тут, но прежде позволь мне проститься с домашними