В античной красоте космоса «все могущественно и безответственно, поскольку в ней нет никого, а есть только нечто и поскольку в ней всё безгорестно и всё безрадостно» (550). Нет никого, т.е. личности в человеке и личного Бога над миром.
История должна — иначе она оборвется — охватить
Дилемму между миром лада и строгим бездушным космосом называют трагической, неизбежной, безысходной. Здесь много от любви сознания растравлять себя и прибавлять остроты своим процессам. Человек не обязательно должен быть нервическим эстетом, который сначала умиляется в мечтах о ладе и уюте, а потом постигает холодную бесчеловечность космических закономерностей. Вся строгость космических повторений — только проекция на более или менее наглядные вещи
Ум встречал космическую закономерность уже вторично, как подтверждение странного повторения точки во
15. Настоящее и точка с ее сосредоточенностью взаимообратимы. Собирание направлено в обе стороны, в сторону компактности точки и целости всего. В обоих случаях оно уходит в асимметрию, не-соизмеримость ни с чем таким, что удобно было бы иметь в качестве меры. Время, понимать ли его как движение или как меру движения, не имеет где остановиться, но нельзя сказать что его бесконечность дурная или пустая. Она интересная бесконечность из-за интригующей остроты перепада, inter esse, между двояким полюсом собирания, точкой и миром. Вместе с тем бессмысленно говорить, что человеку будет дано много времени, сколько угодно, для его предприятий, как марксисты, думая что идут через Маркса и Гегеля за Аристотелем, обещали себе бесконечное время для своих проектов. История ограничена не тем, что прорвется озоновый слой и наступит ультрафиолетовый апокалипсис, а своим началом, собранностью точки.
Это собирание, как можно было давно понять, не обязательно ведется человеком и во всяком случае не только им. Человек скорее собранность чем изобретатель собирания. Втягиваясь в свой закон, он хранит точность в культовой и социальной астрономии мегалита, в аристотелевской философии, в средневековой логике. Он точен и в современной строгой мысли, хотя из-за количества наружного шума она знакома нам хуже старой, прошедшей цензуру времени.
Примечания
1
Теперь лауреату премии имени Андрея Белого (2003).
2
3
4
Ответ Генрику фон Вригту с благодарностью за присланный им свой доклад на конференции «Russia from Inside and Outside» (Стокгольм, 1996). Фон Вригт говорил там: «Модернизация в России была результатом не органического роста снизу, а попыток навязать ее сверху незрелому обществу, подавляя их [почвенных форм религиозной и общественной жизни] родные возможности развития и поиски самопонимания или идентичности». Как при Петре, при большевиках у Европы тоже брали технику, не просвещение, проводили modernization without modernity. В последние годы «структура, воздвигнутая Революцией, рухнула в ходе одной из страннейших социальных трансформаций, какие видела история. Псевдоморфная смирительная рубашка марксизма–ленинизма была сброшена и снова открылось пространство для спора — как между славянофилами и западниками — о том, какой курс надо взять России в ее новом будушем». Новизна ситуации в том, что заимствовать у Запада уже нечего, «западный модерн уже не предлагает моделей, которым можно и нужно было бы подражать», «модерн сам в кризисе, речи о модернизации рискуют завязнуть на прошлой ступени мирового развития». России теперь придется самой искать путь решения экологических и социальных проблем, вставших перед индустриализованным обществом.
Текст вошел также в курс«Пора», читавшийся весной 1996 года на философском факультете МГУ
