В 1991, в разгар таинственного переворота, меня попросили сказать, что я думаю о ситуации. Она задевает, шокирует, вызывает реплики, суждения, рассуждения. Настоящее не признается настоящим, требует разговоров, безоговорочно принять себя не дает. Это самое удивительное в нем: мы к нему присматриваемся с недоверием, с критикой и возмущением, словно оно не наше. Имея мало что сказать настоящему и о нем кроме этого непринятия, мы ждем чего-то    другого, что нас устроит и где мы развернемся. Но настоящее и есть единственно надежное начало.

Отказ от настоящего такой агрессивный, что кто недостаточно громко протестует, тех обвиняют в апатии и бездействии. Очередной отказ принять то что есть в говорящей толпе таким образом уже произошел, и теперь ничего другого чем постепенное привыкание к новой инвалидности от нее ожидать уже нельзя. В молчащем большинстве продолжается история страны, ожидающая сказать свое слово.

С какой стати было воображать что настоящее окажется приятным и нам по плечу. Неуместна и надежда что всё еще повернется к лучшему. Исчезнет только одно, притупится острота момента. Тогда наступит время жалеть что мы упустили уникальную пору. Ушла неперевершена ўсих дiб. Она была вестью другой, которая наступит скоро. Ее небывалая странность уже не оставит места для непринятия. Другое начало будет не еще одним заходом истории, а придется услышать эти слова иначе: началом станет собственно другое, само по себе.

Все усилия вычислить ход вещей из известных обстоятельств окажутся лишними. Футурологии поэтому здесь делать нечего. Подборка вошедших в эту книгу догадок вовсе не назначена угадать лицо настающего. Все они записывались в знании разницы между тем, что может быть известно нам, и тем, что наступит на наши планы.

Из-за сдержанности, с какой всё это по названной причине писалось, кто-то    может подумать что автор держит про себя какое-то знание или установку, но нет: он ничего не хотел сказать тем, что сказал, и ничего помимо сказанного сказать не имел. И сейчас он не считает, что на ситуацию надо было«реагировать», скажем, «активнее». Надо было как раз так, как и получилось. Другое дело, что на те же темы он говорил и, возможно, еще скажет взглянув иначе. То, как всё было сказано здесь, служило каждый раз ответом, не единственным, на вызов дня. Время написания поэтому везде проставлено, как проставляют даты в дневнике. Ничего в этих текстах я мог не менять, разве что при перепечатке некоторые, не очень многие, словесные обороты слышались проще и прямее.

Большинство текстов с разными интервалами после написания печаталась в периодике. Разница между написанным и напечатанным иногда возникала из-за сокращений, с которыми я всегда согласен. Не дать вмешаться в мой текст в эпоху творчества редакторов мне всегда удавалось. Только с «отменой цензуры» моя бдительность ослабла, и журнал однажды изменил без причины и надобности название статьи «Голос Розанова»; потом запоздало извинился. Такие случаи исправлены в настоящем издании. Их очень немного. Общего впечатления от подвижности почти всех наших издательств и периодики достаточно, чтобы местa первых публикаций теперь не указывать.

К читателям и корректорам я обращаюсь с просьбой не считать мою пунктуацию небрежной. Она продумана, имеет правила, среди которых избежание пунктуационного сора, подчинение запятой  мысли, а не синтаксическому анализу. Новой нормой я во многом обязан замечательному русисту Вардану Айрапетяну[1], с которым вместе мы заметили, как принудительная пунктуация помогает меньше задумываться над благополучным потоком слов.