Инженер-металлург заинтересован сообщением об изготовлении в древней Руси булатной стали холодным способом: рентгеновский, металлографический и спектрографический анализы показали ее выдающиеся качества.
С блокнотами и цветными карандашами в руках ходит от одного изображения орнамента к другому группа художниц с текстильной фабрики и старательно делает зарисовки. Трудно назвать элемент бытовой культуры более стойкий, чем орнаменты. Они проходят через тысячелетия — конечно преображаясь, видоизменяясь, но тем не менее неукоснительно неся в основе своего рисунка древнейшие мотивы. Вышивка, которой мастерицы украшают русскую рубаху сегодня, как родная сестра похожа на вышивки, покрывавшие рубахи воинственного Святослава или Ярослава Мудрого. Это не косность, не слепая приверженность матушке-старине. Народная культура — любой ее элемент: взять ли ту же вышивку, или бытовую утварь, или обряды, или что угодно другое — складывается не на пустом месте, возникает не по произволу: захочу — возведу дом с колоннами, захочу — зароюсь в землянку. Жилища народов юга и востока, например, со всех сторон обычно окружены навесами, галереями, верандами. Это естественно: большую часть года здесь светит яркое солнце, и, чтобы в помещении было прохладней, не так изнуряла жара, а в дождливое время не разрушались от ливней легкие глинобитные или тростниковые стены, следует возводить прикрытие над ними. Крытые галереи и веранды как раз и обеспечивают это. А в жилищах народов севера, понятно, не встретишь ни галерей, ни веранд.
Долгими веками формировался каждый элемент материальной культуры народов. Миллионы неудач предшествовали созданию наиболее целесообразного типа жилища в каждом из климатических и географических поясов. Но когда наконец такой тип оказался созданным, народ остается верен ему веками.
Приверженность к старине? Да нет же, наиболее разумное использование опыта, купленного бесконечно дорогой, трудовой ценой!
Мы часто даже не замечаем, как плотно, со всех сторон, обступает нас прошлое, — не замечаем потому, что обычно оно и в сегодняшний быт если входит, то по полному праву: как нужное и полезное. Но, к сожалению, оно продолжает цепляться за жизнь также и в тех случаях, когда уже перестало приносить пользу, а вот этого мы, как правило, долгое время не видим!..
Я слышу несколько смущенный смех в группе ученых, которым что-то очень горячо говорит инженер в форме метростроевца.
— Совершенно согласен с вами, — с экспрессией продолжает он какой-то спор, начала которого я не слыхал, — инерция — страшная сила! Но вы приглашаете меня понаблюдать, как старая форма предмета сопротивляется новому материалу, из которого его начинают изготовлять, на примере археологических находок. Вы преподносите мне объяснение листовидной формы железного меча, пришедшего на смену бронзовому. Большая ширина бронзового меча была необходимой: бронза мягче железа, узкий меч ломался бы от удара. Железный меч, которому это не грозило, продолжал, однако, на первых порах «притворяться» бронзовым, он все еще «стеснялся» быть узким, хотя, даже при своей тогдашней примитивности, все равно стоял на высшем техническом уровне. Опять-таки вы правы и в том, что нам кажутся смешными ухищрения мастера, сумевшего уже выковать железный меч, но все еще не решившегося расстаться с шириной привычного бронзового. Однако разрешите привести пример несколько более близкий. А вам не кажутся смешными вагоны первого выпуска московского метро? Обратите внимание на одну занятнейшую деталь: двери во всем составе, как вы помните, открываются и закрываются автоматически; но наряду с этим они зачем-то снабжены еще и ручками. Зачем? Представьте себе, ни за чем! Просто: раз дверь — значит, должна быть и ручка! Разве это не та же самая форма бронзового меча, перенесенная на железный? Поэтому присоединяюсь к вам: инерция — страшная сила, и особенно страшная потому, что мы ее лучше всего видим только на том, что далеко от нас… Вы, может быть, возмутитесь: как же этой ручки в вагоне метро не заметили те, кто утверждал проект?! Позвольте, однако, спросить: а вы обратили на нее внимание? Нет! Вот так же и они над нею не задумались: они привыкли к ручкам на дверях в совершенно одинаковой степени, как вы…
В группке, слушавшей метростроевца, воцарилось неловкое молчание.
— Впрочем, — сам же он и прервал его, — не менее поучителен и конец этой истории. Он более отраден — а то я, вижу, грусть на вас нагнал! Ручки существовали только в вагонах первого выпуска, потом их заметили. Тут-то им пришел конец. Бесполезные вещи — как «зайцы»: им удается занимать места полноправных пассажиров исключительно до тех пор, пока с них не догадаются спросить билет!
На заседаниях археологов не прекращаются кипучие споры. Эта страсть — оттого, что споры идут о вещах живых, а не отмерших: о том, как прошлое продолжает влиять на нас сегодня. Ведь жизнь — вся! — соткана из непрекращающейся борьбы прошлого с сегодняшним, отжившего — с нарождающимся. И чтобы успешно разоблачать то прошлое, которое уже отжило, но по-прежнему притворяется живым, надо раньше всего знать его, знать законы, по которым оно развивалось и сумело удержаться в жизни.
Вот отчего так пылки споры ученых, занимающихся как будто самой далекой от современности наукой — археологией.
Археолога на сессии, кроме загара, можно отличить от человека постороннего, пожалуй, еще по одной особенности: по «именинному» выражению лица. Если вы задержитесь у витрины с результатами экспедиции, скажем, Н. Н., то можете не спрашивать, где сам ученый. Конечно же это вон тот товарищ, который, стоя из приличия чуть поодаль, напряженно наблюдает, какое впечатление на посетителей производят выставленные им на стенде вещи. И как он ни старается скрыть от окружающих свое невольное волнение, как ни делает вид, что вовсе и не смотрит на стенд, или даже отойдет в сторону, мило с кем- нибудь беседуя, — все-таки его непреодолимо тянет поближе к своим находкам.
Профессора Артемия Владимировича Арциховского, известного исследователя древней Руси, мне впервые довелось увидеть на сессии Отделения исторических наук. Это он выставил в конференц-зале выкопанный им в Новгороде сруб колодца. И надо ли добавлять, что я Арциховского увидел, конечно, в том районе зала, где этот сруб был выставлен!
Профессор разговаривал с кем-то. Он разговаривал короткими, будто обрубленными, фразами и словно бы сердито, наклонив крутой массивный лоб, под которым глубоко сидели острые глаза, буравил собеседника упрямым взглядом. Манера Арциховского говорить производила такое впечатление, будто им давно уже взвешены все возможные возражения собеседника и оттого он сам так лаконичен.
В этом чувствовались подкупающая убежденность ученого в правоте своей точки зрения и то, что он не оставит ее ни из каких привходящих соображений. Но вместе с тем в этом сквозило и горячее нетерпение человека, которому всегда некогда и оттого непереносимо тратить время на обсуждение проблем, которые, право же, должны быть ясны всем так же, как ясны уже ему!
Несмотря на то что он был как будто всецело занят беседой, он не переставал искоса наблюдать за каждым новым посетителем, подходившим к колодцу.
Перехватив этот взгляд, я без труда догадался, кто передо мной. Не составляло труда догадаться и о другом: какой бы внешней категоричностью ни отличались его утверждения хотя бы относительно того же самого колодца, ему было совсем не безразлично, как относятся к его работе и к его заключениям.
А внимание публики к колодцу не ослабевало. Бросалась в глаза даже не столько величина сруба — хотя он и был самым крупным экспонатом на выставке, — сколько сохранность его. Чтобы так уцелело, пролежав 800 или 900 лет в земле, дерево! Ведь известно, что дерево легче легкого поддается гниению.
По первоначальному мнению Арциховского, его находка была смотровым колодцем водопроводной системы XI века. Вода поступала в колодец по нескольким трубам, как в коллектор, а затем, по одной трубе большего диаметра, уходила дальше. Когда археологи перепилили одну из питающих труб, из нее хлынула вода. Система продолжала действовать до наших дней!
Здесь стоит рассказать и о том, что представляли собой устоявшие перед веками трубы.
Когда мы говорим теперь: «водопроводная труба», — перед глазами сразу возникает привычная литая чугунная труба. Но в XI веке добыча металла велась в таких размерах, что никому не могло прийти в голову переводить железо на трубы для водопровода. Это все равно, как если бы мы стали отливать их из золота. Кстати, и литья железа тогда не знали, не умели достигать температуры, при которой оно становится жидким. В древних «домницах» «варили» небольшие куски губчатого пористого железа, которые приходилось специально проковывать, чтобы оно стало плотным и пригодным для поделок. «Варка» железа
