диктатурой… союза разоренных свободных воинов-тюрков, беглецов из каганата, и низших слоев населения оазиса…»
Своим острием она была направлена, с одной стороны, против господствующей аристократии каганата, с другой — против союзников этой знати: дихканов и богатых купцов…
Заключительный акт этой социальной трагедии нам уже известен. Чу-ло-хеу, не сумевший, по- видимому, разбить своего противника при помощи дружин тюркской аристократии, прибегает к помощи Китая, дающего ему вспомогательное войско… Або-Абруй попадает в плен и погибает, а поддерживавшие его бедняки становятся «слугами возвратившихся из Хамуката»[14] .
В свете всего этого становится понятным и то, почему Абруй принял на себя титул эфталитских царей, империя которых распалась еще за столетие до его правления, и почему чеканка его монет похожа на их монеты, и многое в том же духе.
Угнетенные массы города и беглые кочевники, восставшие под предводительством Абруя и изгнавшие знать прочь из Бухары, мечтали о родо-племенном строе. Вот почему Абруй принял титул эфталитских царей. Лозунг эфталитов, за который классовые враги всегда обвиняли их в разврате — о восстановлении древних форм группового брака, — был также знаменем классовой борьбы. Дело в том, что создание аристократами гаремов, которые отрывали от общины громадное число женщин, было «одной из существенных форм закабаления свободных общинников и превращения их в полурабов феодализирующейся знати, в «дворовых» формирующегося поместья. От апроприации (то есть захвата, присвоения) женщин общины помещиками община жестоко страдала. Помимо того, что в этих условиях значительная часть общинников, а в первую очередь беднота, была осуждена на безбрачие, а соответственно на невозможность создать свое хозяйство, община в целом испытывала острую нужду в женской рабочей силе. Этим объясняется тот факт, что в числе «преступлений», вменяемых апологетами аристократии антифеодальным движениям и сектам, непременно фигурирует обвинение в «свальном грехе», «развратном поведении», «захвате женщин»[15].
Как стара погудка эксплуататоров обвинять своих классовых противников первым делом в разврате! Знакомая картина! Разве не клеветали и на нас во время коллективизации, что в колхозах все женщины будут обобществлены, что колхозников обязывают спать под общим одеялом? Во все времена классовые враги трудящихся не брезгуют никакой клеветой!
Шаг за шагом Толстов расшифровал все события, происшедшие в период тирании Абруя. В итоге исследования стало ясно, почему так мало сведений сохранила о нем история. Победители Абруя, бросившие его в мешок, наполненный красными пчелами, предпочитали вообще не вспоминать его имя, а поддерживавший его угнетенный народ имел только одну возможность сохранить память об этом восстании: в устном предании. Это он и сделал, и сделал свято: недаром, даже спустя четыре века, до Нишабури и Нершахи дошел рассказ об изгнании Абруем знати из Бухары. Никогда народ не забывал борцов со своими угнетателями, никогда не расставался с мечтой о конечной победе над ними и о своем торжестве!
Экскурс в историю, совершенный Толстовым, был проделан с помощью одних литературных источников. Но в освещении исследователя-марксиста и они показали с достаточной ясностью, как богат был событиями и сложен процесс классовой борьбы внутри среднеазиатских государств дофеодального периода. Совсем не вечно существовал там феодализм. Лишь в жесточайшей классовой борьбе феодалы установили свое господство и не раз и не два прибегали к помощи чужеземцев для этого, — все средства были хороши для них в классовой борьбе.
Стало, например, ясно, что известное со слов ал-Бируни варварское истребление всей научной литературы хорезмийцев, учиненное арабским завоевателем Кутейбой в 712 году, и изгнание им за пределы Хорезма всех ученых — носителей древней местной культурной традиции — было также не чем иным, как ответом феодализирующейся знати на восстание, подобное абруевскому. Глава хорезмского восстания носил имя не Абруя, а Хуррзада, на помощь знати пришел не тюркский каган Кара-Джурин-Турк, а Кутейба, но ненависть знати к восставшим была такой же. Так же ненавистен ей был народ, а вместе с ним и его традиции. Так же знать обвиняла Хуррзада в «разврате» и одновременно отстаивала свое «право» на гаремы и обладание наложницами… История повторялась. Бухара давала убедительнейшие параллели к истории Хорезма.
В 1937 году, год спустя после того, как Толстов закончил главу «Тирания Абруя», в пески Хорезма выехала специальная археологическая экспедиция. В состав ее входило двое научных работников — один из них сам Толстов, а другой А. И. Тереножкин — и двенадцать рабочих.
Если сравнить это с сорока научными сотрудниками и шестьюдесятью рабочими экспедиции 1948 года, а двенадцать тысяч рублей, отпущенных в 1937 году, с полумиллионной примерно сметою лета 1948 года, то та, первая, экспедиция покажется более чем скромной. На самом деле, однако, она была громадной победой Толстова — и как ученого, и как организатора, сумевшего добиться своего.
Экспедиция 1948 года закончена
Археологу не ступить и шагу на Топрак-кале без поливинила. Поливинил — это бесцветный, жидкий, как вода, лак. Им покрывают фрески, чтобы не потускнели и не осыпались краски; им обильно смачивают откапываемые скульптуры, чтобы они не рассыпались под руками; им напитывают бинты при упаковке монолитов. Поливинил предохраняет предметы от проникновения влажного воздуха, а значит, и от разрушения.
Ни под каким видом нельзя допустить, чтобы в поливинил попала влага. Его разводят на чистом спирту, и, если кто-нибудь попробует разбавить его водой, это обнаружится сразу: как только его пустят в дело, дольше начнет застывать лаковая корка и будет уже не такою гладкой.
Ведерные бутыли поливинила стоят в палатке Толстова — несколько пустых и одна, почти еще доверху полная, последняя.
В лагере волнение: обнаружилось, что какой-то изувер разбавил поливинил водой. Разбавил, правда, еле-еле, — к счастью, поливинил не утратил своих свойств полностью. Но ведь главное — самый факт! Кто это сделает? Свой ведь! Только свои имели доступ в палатку Толстова.
Ничто не в силах было развеять мрачное настроение лагеря. Даже забавнейший случай, раз в год, впрочем, непременно происходящий на раскопках с каким-нибудь новичком. Не веря самому себе от радости, один из студентов-практикантов вдруг увидел, что в его раскопе начал «выходить» документ. На бумаге! Причем лист длиной, наверно, в полметра!
Но каково было разочарование практиканта, когда оказалось, что этот так изумительно сохранившийся «свиток из канцелярии хорезмшаха» — не более, не менее, как… номер «Комсомольской правды» от 3 сентября 1946 года! Археологи, оставляя шурф, всегда кладут на дно какой-нибудь предмет с определенной датой, — например, номер свежей газеты. А за два года шурф засыпало песком…
Юный практикант столкнулся с обычаем археологов впервые, и вечером над ним весело, дружески смеются за «круглым столом». «Круглый стол» — примечательная подробность толстовского лагеря. В земле, близ кухни, строго по циркулю, вырыт ровчик, куда можно опустить ноги, а все блюда ставятся в середину; дежурный раскладывает там брезент — и «стол» накрыт.
Полный демократизм: никаких мест лучших, никаких худших, всем до всех одинаково близко, всем всех одинаково видно. «Круглый стол» — своеобразный клуб лагеря. После напряженного рабочего дня хорошо посмеяться над чем-нибудь, собравшись всем вместе, пошутить, побалагурить. Горит крохотная электрическая лампочка на шесте, воткнутом в середину «круглого стола», — к «столу» вплотную пригоняют грузовик, лампочка питается от его аккумуляторов.
Вскоре, однако, и история с поливинилом, и конфуз с практикантом отступили на задний план перед таким известием, перед которым, конечно, ничто не могло устоять. Приехал из Нукуса шофер Коля и рассказал: он сам по радио слушал передачу Синявского с заключительного матча сезона на первенство СССР, — «Динамо» проиграло команде армейцев!
