3. Это слово (словофраза) имеет значение лишь в момент, когда я его произношу; в нем нет никакой другой информации, кроме непосредственно говоримого; никакого запаса, никакого склада смыслов. Все в брошенном; это формула, но формула, не соответствующая никакому ритуалу; ситуации, в которых я говорю я-люблю-тебя, не могут быть классифицированы; я-люблю-тебя непредвидимо и неустранимо.
К какой же лингвистической категории принадлежит это причудливое образование, эта речевая уловка, слишком сфразированная, чтобы относиться к сфере влечений, слишком кричащая, чтобы относиться к сфере фраз? Это и не совсем высказывание (в нем не застыло никакое сообщение — накопленное впрок, мумифицированное, готовое к вскрытию), и не совсем акт высказывания (субъект не дает смутить себя игрой интерлокутивных позиций). Можно было бы назвать его произнесением. В произнесении нет места науке; я-люблю-тебя не относится ни к лингвистике, ни к семиологии. Его инстанцией (тем, исходя из чего о нем можно говорить) будет скорее Музыка. Подобно тому как происходит при пении, в произнесении я-люблю-тебя желание ни вытеснено (как в высказывании), ни признано (там, где его не ждали; как в акте высказывания), но просто наслаждаемо. Наслаждение не высказывает себя, но говорит, и говорит оно: я-люблю-тебя.
4. Различны светские ответы на я-люблю-тебя: «а я нет», «не верю», «к чему об этом говорить?» и т, д. Но истинное отрицание — это «ответа нет»; я надежнее всего аннулирован, если отвергнут не только как претендент, но еще и как говорящий субъект (как таковой я обладал, по крайней мере, умелостью формулировок); отрицается не моя просьба, а мой язык, последнее прибежище моего существования; с просьбой я могу подождать, возобновить ее, представить заново; но, изгнанный из возможности спрашивать, я как мертвец, окончательно и бесповоротно. «Ответа не будет», передает Мать через Франсуазу юному прустовскому рассказчику, который тут же и отождествляет себя с «девицей», выставленной вон швейцаром своего любовника: Мать не запретна, но на нее утрачены права, и я схожу с ума.
5. Я люблю тебя. — Я тоже.
Я тоже — не безукоризненный ответ, ибо все безукоризненное обязано быть формальным, а форма здесь неполноценна, потому что она не воспроизводит произнесение буквально, — а между тем произнесение обязано быть буквальным. Однако в фантазмированном виде этого ответа достаточно, чтобы запустить в ход целый дискурс ликования, ликования тем более сильного, что оно возникает посредством резкого переворота: Сен-Пре вдруг, после нескольких высокомерных отрицаний открывает, что Юлия его любит. Это безумная истина, которая приходит не через размышление, не через медленное вызревание, но внезапно, через пробуждение (сатори), резкое обращение. Прустовский ребенок — требующий, чтобы мать пришла спать в его комнату, — Пруст хочет получить это я тоже; он безумно этого хочет, на манер одержимого; и он тоже получает его через резкий переворот, по своенравному решению Отца, который дарует ему Мать («Скажи Франсуазе, чтобы она приготовила тебе большую кровать, и ложись на сегодняшнюю ночь рядом с ним»).
6. Я воображаю в фантазмах эмпирически невозможное: чтобы два наших произнесения были сказаны одновременно — чтобы одно не следовало за другим, как бы завися от него. Произнесение не может быть двойным (удвоенным); ему подобает только единая вспышка, в которой смыкаются две силы (разделенные, разнесенные во времени, они были бы лишь обыкновенным согласием). Ибо единая вспышка осуществляет немыслимую вещь: упразднение всякой исчислимости. Обмен, дар, кража (единственно известные формы экономики) каждый на свой лад требуют разнородных объектов и временного люфта; желаемое мною в обмен на что-то иное — и всегда еще требуется какое-то время на заключение договора. Одновременным произнесением основывается движение, модель которого социально неизвестна, социально немыслима: не будучи ни обменом, ни даром, ни кражей, наше произнесение, возникшее как залп с обеих сторон, обозначает трату, которая ни в чем уже не отзовется и сама взаимность которой отменяет любую мысль о запасе на будущее; мы посредством друг друга вступаем в абсолютный материализм.
7. Я тоже кладет начало мутации: падают старые правила, все возможно — даже чтобы я отказался владеть тобой.
В общем, это целая революция — не слишком отличная, может быть, от революции политической: ибо, как в одном, так и в другом случае, в моих фантазмах появляется абсолютно Новое; реформизм (любовный) мне не нужен. И, для полноты парадокса, это чистейшее Новое возникает из самого избитого стереотипа (еще вчера вечером я слышал, как его произносили в пьесе Саган; по телевизору каждый второй вечер говорят: «я люблю тебя»).
8. — А что если я не буду интерпретировать я-люблю-тебя? Что если не доводить это произнесение до состояния симптома? — На свой страх и риск: разве вы не говорили сто раз о нестерпимости любовных неудач, о необходимости уйти от них? Если вы хотите «излечиться», вам нужно верить в симптомы и верить, что я-люблю-тебя есть один из них; вам нужно правильно интерпретировать, то есть, в конечном счете, уничижать.
— Что мы, в итоге, должны думать о страдании? Как должны мы его мыслить? оценивать? Обязательно ли страдание связано со злом? Не излечивается ли любовное страдание лишь противодействующим, уничижительным лечением (нужно подчиниться запрету)? Нельзя ли, перевернув оценку, вообразить Ницше трагический облик любовного страдания, трагически утверждающееся я-люблю- тебя? А если любовь (влюбленного) поместить (вернуть) под знак Активности?
9. Отсюда — новый взгляд на я-люблю-тебя. Это не симптом, это действие. Я произношу, чтобы ты ответил, и тщательность формы (буква) ответа приобретает фактическую значимость наподобие формулы. Поэтому не достаточно, чтобы другой ответил мне простым означаемым, будь то даже положительным («я тоже»); нужно, чтобы вопрошаемый субъект взял на себя сформулировать, произнести то я-люблю-тебя, которое я ему протягиваю: «Я люблю тебя», — говорит Пеллеас. — «И я люблю тебя», — говорит Мелисанда.
Настоятельная просьба Пеллеаса (если предположить, что ответ Мелисанды был в точности таким, как он и ожидал, что вероятно, потому что он почти сразу после этого умирает) исходит из необходимости для влюбленного субъекта не только быть любимым в ответ, знать это, быть в этом уверенным и т. д. (все это операции, которые не выводят из плана означаемого), но и слышать, как это говорится в форме столь же утвердительной, столь же полной, столь же членораздельной, как его собственная; я хочу получить с размаху, целиком, буквально, без уверток формулу, архетип любовного слова; никаких синтаксических лазеек, никаких вариаций; пусть оба слова отвечают друг другу целиком, совпадая своими означающими (Я тоже — это как бы полная противоположность холофразы); важно, что это физическое, телесное, лабиальное изречение слова: раздвинь губы, и пусть это выйдет из них (соверши нечто непристойное). То, чего я исступленно хочу, это добыть слово, Магическое, мифическое? Чудовище — заклятое в своем безобразии — любит Красавицу; Красавица, ясное дело, не любит Чудовище, но в конце, побежденная (неважно чем; скажем, беседами, которые она вела с Чудовищем), она все же говорит ему магическое слово: «Я люблю, вас, Чудовище»; и тут же под пышный душераздирающий пассаж арфы возникает новый субъект. Эта история архаична? Тогда вот другая: некто страдает оттого, что его покинула жена; он хочет, чтобы она вернулась, он хочет именно того, чтобы она сказала ему: я люблю тебя, и он сам тоже гоняется за этим словом; в конце концов она ему его говорит — и тут он падает в обморок; это фильм 1975 года. Или еще — снова миф; Летучий Голландец скитается в погоне за этим словом; если он его получит (с клятвой верности), он перестанет скитаться (для мифа важна не эмпирика верности, а ее произнесение, ее
