язвами, больных, полубезумных, обожженных, вдохнувших яд или вколовших наркотическое зелье… Жертвы войн и гангстерских разборок, апартеида и геноцида, недоедания и нищеты, собственной небрежности, религиозного фанатизма, случая, жестоких пыток… Лучше уж мертвые, чем полуживые! Трупы не столь угнетают, как вид искалеченного человека, проклинающего все и всех или молящего о милости, о помощи и снисхождении. Трупы безгласны, им нельзя помочь, а этих, попавших на смертную грань, нельзя оттолкнуть, пока не угасла или не возродилась жизнь. Одних необходимо исцелить, других – спасти от палачей или от их собственной глупости, а третьих – проводить в дорогу, сказав им слово утешения… Я сделал бы это, если бы сумел, но этих несчастных – мириады, и мне не дарована власть над их телами и душами. Я – не Старейший, я – Наблюдатель и должен слушать и смотреть. По временам – помогать, хотя бы в малом, и мучиться, коль не могу помочь.
Случается, я забываю, как примитивен этот мир и как далек от совершенства, – забываю и думаю: чего им надо? Они, казалось бы, так многого достигли: пищи и жилищ – с избытком, машины надежны и многочисленны, труд уже не изнуряет, природа щедра, и есть приоритетные цели – сохранить нажитое, ничего не разрушить, а приумножить драгоценное наследие. Добавить что-то свое к чудесам, полученным от предков: великолепные картины, умные книги, новую музыку и новое знание, дворцы, музеи, храмы, города, чистые воды, наконец, и чистый воздух… Это не фантазии о вечной жизни и полетах к звездам, это возможно в настоящем или в ближайшем будущем – мир, где нет голодных, где не льется кровь, где женщины прекрасны, старики мудры, ну а мужчины – те хотя бы пребывают в трезвости. Готов признать, что трезвый мужчина – достойная личность: вьет семейное гнездо, пишет стихи или пашет землю и не хватается за автомат.
Женщины, дети, земля и стихи… Чего еще им надо? Зачем страдания и кровь, религиозные распри и грязные игры политиков? Зачем бесконечные войны, насилие, жестокость, нелепые проекты, свалки на месте лесов, могильники, забитые ядами и радиоактивным шлаком? Зачем Чернобыль, зачем Афганистан?
Если бы только Афганистан!
Две тысячи седьмой, Иерусалим. Июльский Джихад, он же – Трехнедельная Война, как называют эту бойню в мире, где поклоняются Христу, а не Аллаху. Сражение, почти разрушившее древний город… На севере – отряды палестинцев и две дивизии наемников, люди аль'Бахра, Льва Ислама; на юге и западе – израильтяне. Тут и там – солдаты; все остальные бежали или погибли в руинах, под ливнем ракет и снарядов. ЕАСС еще не существует, НАТО уже нет, но на подходе войска ООН, сводный полк из австралийцев, шведов, испанцев и русских. Рота медиков уже здесь, они развернули палаточный госпиталь в долине Кедрона, бродят по городу, ищут раненых и гибнут под пулями сами…
Затишье. Противники окопались, молятся своим богам и собирают силы; меж ними – обугленная Храмовая гора, Стена плача, чьи древние камни иссечены осколками, и накренившийся золоченый купол мечети Куббат ас-Сахра. Вокруг – Святая земля, одно из сокровиш этого мира. Еврейский квартал, Армянский, Христианский, Мусульманский, Голгофа, Гроб Господень, крестный путь… Жарко, пыльно, душно. Ветер с Мертвого моря разносит клубы дыма и запахи пожарищ, разложения, нагретой солнцем стали. Вечный и неизбежный аромат войны…
Я (тогда еще – Даниил Измайлов) прибыл на Святую землю с гринписовского судна «Воин радуги», что бороздило Тихий океан вслед за мигрирующими китами. Этот корабль был подарен Сельме Ларсен, одной из активисток движения, каким-то богатым доброхотом – возможно, Ники Купером; я полагал, что имею полное право прокатиться на «Воине» по бирюзовым волнам, под теплым солнышком, среди зеленых островов. Конечно, в приятной компании – эти гринписовцы были вполне дружелюбны, если не свежевать при них тюленей и не бить китов. Самой дружелюбной была, разумеется, Сель-ма, их златокудрая королева и капитан; ну, а я исполнял при ней роль принца-консорта. С охотой, надо признать, хотя блондинок недолюбливаю.
Здесь – день, над Тихим океаном – ночь… Сельма, утомленная, нагая, спит на смятых простынях… Здесь тоже спят – трое в простреленных комбинезонах с изображением креста. Врач и медбратья… Крест на груди и на спине, красный крест, большой, заметный, но он их не уберег… Я перенес мертвецов в ближайшее здание, снял с офицера униформу, натянул на себя и просмотрел его документы – Петер Шрайбер, Мюнхен, майор медицинской службы. Потом подобрал саквояж с медикаментами и бинтами, постоял минуту в молчании и отправился бродить по городу. Спасать и утешать…
Я нашел их на Храмовой горе, среди десятка трупов – видно, столкнулись два патруля, израильский и арабский, и уложили друг друга в пять секунд. Тела, нафаршированные пулями, один – с рукой, оторванной гранатой, а у другого снесено полчерепа… Искаженные яростью лица присыпаны пылью, над ними вьются мухи, посланцы сатаны… Россыпи блестящих гильз, кровавые лужицы, пальма с побитым осколками стволом… Жуткая картина! Особенно если вспомнить звездную ночь над океаном, теплый воздух, что вливается в иллюминатор, и Сельму, нежную и гибкую, как ива у пруда…
Грохнули выстрелы, что-то свистнуло у виска, взметнулись фонтанчики пыли. Двое, определил я: один распластался под пальмой, другой, скорчившись, прячется в камнях. Враги, последние из выживших. Наверняка изранены…
Вскинув руку, я крикнул на арабском:
– Мир! Перестань стрелять! Я здесь, чтобы помочь тебе!
Затем повторил то же самое на иврите.
Выстрелы смолкли, но не оттого, что к моим словам прислушались, – просто оба потеряли сознание. У палестинца хлестала кровь из рваной раны над коленом, израильтянину в бок попали два осколка, один на палец не дошел до сердца. Минут сорок я возился с ними – дренировал, зашивал, бинтовал, вводил антисептики; затем перенес в восточный придел мечети, где потолок еще сохранился и на полулежали толстые ковры. Устроил их не рядом, а метрах в трех, чтоб не вступили в драку, дал напиться, заставил проглотить с водой таблетки биокрина.
Они пришли в себя, и я заговорил. На иврите, который понимали оба:
– Скажите ваши имена, я отмечу их в журнале и отправлю вас куда пожелаете. В наш госпиталь в Кедроне или к друзьям, каждого к своим. Вы первый. – Я кивнул палестинцу.
– Валид… – прохрипел он, – Валид Салех…
– Откуда?
– Из Назарета.
Я кивнул и повернулся к израильтянину:
– Ваше имя?
– Михаэль Берг, отсюда, из Иерусалима. Доставьте меня в госпиталь, майор. Боюсь только, что не смогу идти. Вы можете вызвать транспорт? Джип, вертолет? Есть у вас вертолеты?
– Это не должно вас беспокоить. Я же сказал, что каждый попадет к друзьям.
Губы Берга шевельнулись, но он не произнес ни слова. Я тоже молчал, разглядывая раненых. Израильтянину было порядком за сорок; светловолосый и сероглазый, с крупными, будто вырубленными топором чертами, он походил на шведа или немца – обычный среднеевропейский тип, но уж никак не семит. А вот палестинца в другой обстановке я принял бы за еврея. Черные навыкате глаза, черные кудрявые волосы, нос с горбинкой, полные губы, смуглая кожа… На вид – не больше восемнадцати, совсем мальчишка.
Я повернулся к Бергу.
– Давно живете в здесь?
– Двадцать восемь лет. В шестидесятом родители переселились из Германии. Из Мюнхена.
– Помните язык?
– Конечно. Мне было тогда шестнадцать.
– Я тоже из Мюнхена, – сказал я на немецком. – Майор медицинской службы Петер Шрайбер.
Он окатил меня угрюмым взглядом.
– Не люблю немцев и немецкий язык. Чего мы ждем, майор?
– Вертолет. Пока вы с Салехом были без сознания, я вызвал его по рации.
Берг нахмурился.
– У вас нет ни рации, ни телефона!
– Есть. Я бросил ее во дворе мечети, когда перетаскивал вас.
