Перевела Елена Тамазова

Клариса родилась в те времена, когда в городе еще не было электричества. Она увидела по телевизору первого космонавта, парящего над луной и умерла от удивления, когда в город приехал Папа, а ему навстречу вышли переодетые монашками гомосексуалисты. Ее детство прошло среди кустов и папоротников, а дома тогда освещались масляными лампами. В те дни время текло медленно. Клариса так и не привыкла к сегодняшнему бурному темпу, мне всегда казалось, что она так и осталась в том мире, как пожелтевшая фотография из прошлого века. Когда-то у нее наверняка была девичья талия, изящные манеры и чеканный профиль, но когда я с ней познакомилась, она уже была немного чудаковатой старушкой, с приподнятыми плечами, как будто там было два горбика, а ее благородная голова была украшена пятнистым, как голубиное яйцо, жировиком, вокруг которого она собирала свои седые волосы. У Кларисы был озорной и пронизывающий взгляд, способный проникнуть в самые глубины порока и вернуться незамутненным. За свою долгую жизнь она прославилась как святая и после ее смерти многие поместили фотографию этой женщины в свой домашний алтарь рядом с другими почитаемыми святыми, чтобы попросить о помощи в мелких неурядицах, хоть ее чудотворный дар не признан Ватиканом. Да это никогда и не случится, ведь ее деяния были довольно своеобразны: Клариса не излечивала слепых, как Святая Лючия и не находила мужей одиноким девам, как Святой Антоний, зато говорят, она помогала пережить тяжелое похмелье, неприятности, связанные с призывом в армию и нервозность одиночества. Это были скромные и недоказуемые чудеса, но такие же необходимые, как и показательные деяния канонизированных святых.

Я познакомилась с Кларисой еще подростком, когда работала прислугой у Сеньоры или ночной дамочки, как Клариса называла женщин этой профессии. Уже тогда она была почти бестелесной, казалось, она вот- вот взлетит и упорхнет через окно. У нее были руки целительницы и те, кто не мог заплатить врачу или разочаровался в традиционной медицине, становились в очередь, чтобы она облегчила им боль или утешила в горе. Моя хозяйка обычно приглашала Кларису, чтобы та полечила ей спину. Старушка пользовалась моментом, чтобы воззвать к душе Сеньоры, рассчитывая изменить ее жизнь и направить на путь праведный, к чему Сеньора совсем не стремилась, потому что это помешало бы ее теперешнему занятию. Клариса прикладывала к ее спине на 10-15 минут свои теплые ладони, после чего принимала фруктовый сок в оплату за услуги. Сидя друг напротив друга, женщины болтали на кухне о земном и божественном (моя хозяйка больше о земном, а Клариса больше о божественном), ни на секунду при этом не забывая о терпимости и хороших манерах. Потом я ушла от хозяйки и потеряла Кларису из виду, пока, спустя двадцать лет, не повстречала ее снова, и тогда у нас завязалась прочная дружба, которая длится и по сей день, не взирая на всякого рода препятствия вроде ее смерти, которая несколько помешала нормальному общению.

Даже когда из-за возраста она уже не могла передвигаться с прежним миссионерским энтузиазмом, Клариса сохранила потребность помогать ближнему, иногда даже вопреки воле последнего, как, например, в случае с сутенерами с Калье Република, которые не знали куда деваться от стыда, когда им пришлось выслушивать публичную проповедь доброй женщины, стремящейся во что бы то ни стало спасти грешников. Клариса раздавала все свои вещи нуждающимся, обычно все ее имущество сводилось к тому, что на ней было надето и к концу ее жизни уже не было бедняков беднее ее самой. Однако у доброты обнаружился встречный поток и уже было непонятно, кто дает, а кто получает.

Клариса жила в полуразвалившемся трехэтажном доме, где несколько комнат пустовали, а остальные арендовал под склад ликерный завод, так что воздух был пропитан кисловатыми алкогольными парами. Клариса не уезжала из этого дома, доставшегося ей по наследству, потому что он напоминал ей о родителях и потому что сорок лет назад ее муж похоронил себя заживо, запершись в своей комнате в глубине двора. Когда-то он был судьей и с достоинствам выполнял свои обязанности до тех пор, пока не родился его второй сын. Жестоко разочарованный, он перестал сопротивляться судьбе и укрылся, как крот в своей смрадной комнате. Он выходил очень редко и крался по дому, как тень, а открывал дверь только чтобы выставить горшок и забрать еду, которую жена оставляла каждый день упорога. Он общался с помощью записок, выполненных калиграфическим почерком, и стука в дверь: два раза — да и три раза — нет. Сквозь стены было слышно, как он с присвистом кашляет и матерится, как портовый грузчик, правда не понятно на кого.

— Бедняжка. Хоть бы Господь прибрал его поскорее и тогда он будет петь вместе с ангелами, — вздыхала Клариса без тени иронии. Однако Провидение не послало ей такую благодать, как скорая смерть супруга, потому что он пережил ее и жив до сих пор, хоть он уж, наверное, перевалил за сто лет. Не исключено, конечно, что судья уже умер, а кашель и проклятия гуляют по комнатам, как эхо прошлых дней.

Кларису выдали за судью, потому что он был первый, кто посватался, а родители решили, что это самая удачная партия. Клариса покинула скромный и благополучный отчий дом и постепенно привыкла к жадности и вульгарности своего мужа, не мечтая о лучшей доле. Единственная роскошь из прошлого, о которой она однажды вспомнила с сожалением, был рояль, на котором она с удовольствием играла в детстве. Так мы узнали о ее любви к музыке, и много лет спустя, когда она уже совсем состарилась, мы скинулись и подарили ей скромное пианино. Клариса больше шестидесяти лет не прикасалась к клавиатуре, но она села на табурет и, на память, без малейшей запинки, сыграла ноктюрн Шопена.

Через пару лет после свадьбы, родилась девочка-альбинос, которую, как только та встала на ноги, мать начала водить с собой в церковь. Девочку так потрясла роскошь церемонии, что дома она стаскивала гардины и наряжалась епископом, и вскоре единственное, что ее интересовало, было изображать мессу и распевать гимны на латыни собственного сочинения. Девочка была безнадежно умственно отсталой, все время бормотала что-то нечленораздельное и пускала слюни. К тому же у нее были неконтролируемые приступы ярости, так что девочку приходилось связывать, как бешенное животное, чтобы она не грызла мебель и ни на кого не набрасывалась. С наступлением половой зрелости девочка успокоилась и стала помогать матери по хозяйству. Второй ребенок появился на свет с милым азиатским лицом, начисто лишенным интереса к жизни, и единственное, чему он научился, было кататься на велосипеде, но это умение ему не пригодилось, потому что мать никогда не выпускала его из дома. Он так и провел свою жизнь, крутя педали велосипеда без колес, установленного во дворе на подставке.

Неполноценность детей никак не повлияла на нерушимый оптимизм Кларисы. Она считала их чистыми и непорочными душами и относилась к детям с большой нежностью. Единственной ее заботой было оградить их от земных невзгод, и она часто задавалась вопросом, кто позаботится о несчастных, когда ее не станет. Отец, наоборот, никогда больше не упоминал о своих недоразвитых детях. Они стали предлогом для того, чтобы уйти на дно, отказаться от работы, друзей и даже от свежего воздуха и похоронить себя в своей комнате, где он с терпением средневекового монаха переписывал газеты в гроссбух. Его жена тем временем потратила до последней копейки все свое приданое и наследство и ей пришлось зарабатывать чем придется, чтобы прокормить семью. Собственные невзгоды не сделали ее равнодушной к чужим бедам, и даже в самые сложные времена Клариса не прекращала занятия благотворительностью.

Способность Кларисы понять человеческие слабости была безграничной. Однажды поздно вечером, когда Клариса уже была седовласой старушкой, она шила в своей комнате и вдруг услышала какой-то посторонний шум. Клариса встала, чтобы посмотреть, в чем дело, но так и не смогла выйти, потому что в дверях появился какой-то мужчина и приставил ей нож к горлу.

— Не ори, сука, а то я тебя мигом прирежу, — пригрозил неизвестный.

— Ты ошибся, сынок. Ночные дамочки там, на другой стороне улицы, где музыка.