с улыбкой выражение лица у нее уже не такое пронырливое и даже нос кажется меньше. Когда Разия улыбается, она становится почти красивой.
— Как дела с повышением?
— Муж говорит, что все они расисты, в особенности мистер Дэллоуэй. Говорит, что повысят, только времени уйдет больше, чем если бы он был белым. Говорит, что если покрасит кожу в бело-розовый цвет, то все проблемы тут же будут решены.
Шану в последнее время чаще говорит о расизме, чем о повышении. Предупреждает ее, чтобы она не водила дружбы с «ними», как будто у Назнин есть такая возможность. «Они бесконечно вежливы. Они улыбаются. Они говорят «пожалуйста» это и «спасибо» за то. Смотри не зазевайся, когда они подают тебе правую руку, левой могут воткнуть в тебя нож».
— Что ж, — сказала Разия, — наверное, он прав.
Назнин повторила про себя ее слова: «Наверное, он прав». Она ждала еще слов. Разия сняла со свитера ниточку.
— Говорит, что это дискриминация, — сказала Назнин.
— Тогда вот что у него спроси. Здесь лучше, чем у нас в стране, или хуже? Если здесь хуже, почему он еще не уехал? Если здесь лучше, почему он жалуется?
Назнин никогда не задавалась такими вопросами и не задавала их вслух. Она здесь потому, что так получилось. И другие люди здесь по той же причине.
— Не знаю, жалуется он или нет, — вдруг услышала Назнин свой голос, — ему нравится рассуждать об этих вещах. Он говорит, что расизм заложен в систему. Я не знаю, какую систему он имеет в виду.
— У моего сына есть учительница, очень хорошая женщина. Она много помогает Тарику и очень нравится ему. У моего мужа есть коллега по работе, он дает нам вещи. Одежду, из которой выросли дети. Штуковину для сушки волос. Радио, стремянку. Все, что может. Есть хорошие вещи, есть плохие. Как и люди. С некоторыми раскланиваешься. С некоторыми нет. Они нас не трогают, и мы их не трогаем. И я этим довольна.
— Наверное, люди на работе у моего мужа все плохие.
— И еще: если у тебя нет работы, тебе выплачивают пособие. Ты знала об этом? Здесь можно найти жилье и не платить за него. Твои дети могут ходить в школу. Но самое главное, тебе выплачивают пособие. А там, дома, что? Если нет работы, можно прокормиться? Кто тебе даст крышу над головой?
Разия сняла шапку.
Назнин взвизгнула.
— Я обрезала волосы, — сказала Разия, — надоели они мне, причесываешься, причесываешься.
Она провела рукой по волосам и накрыла одной прядкой лицо. Прядка не достала даже до рта. Разия прочитала мысли Назнин.
— Он еще ничего не сказал. Он просто вот так на меня уставился.
Разия открыла рот и посмотрела на собственный нос. Ее смех разбился в воздухе, как блюдце о кафель: от внезапного взрыва хотелось подпрыгнуть.
— Он не разозлился?
Назнин казалось, что муж Разии постоянно находится в злобном состоянии. Она несколько раз видела его дома и пару раз во дворе. Он работает на фабрике по изготовлению пластмассовых кукол. Такой большой мужчина и делает таких маленьких кукол. В буфете на кухне валяются ноги, на подоконниках головы, за диваном кукольные туловища. Либо он приносит уже разрозненные части, либо Тарик и Шефали обожают их расчленять. Назнин ни разу не слышала от него ни слова, только однажды из-за закрытой двери он сказал что-то Разии, но она не поняла что. Он постоянно молчит, но в бровях мерещится спрятавшийся гром, рот сжат, как у убийцы. Муж Разии так не похож на ее собственного мужа. Даже когда Шану ругается на весь мир, он скорее смущен, чем яростен.
— Пусть злится, — сказала Разия, словно ее это не касалось. — Волосы у меня все равно сейчас не отрастут. Ладно, мне пора. Не забудь про лекарства. Мне нужно идти, я сейчас в колледж. Собираюсь учить английский.
Назнин с трудом удержалась на ногах. Напомнила Разии о шапке. Представила себе Хасину с короткими волосами, в мужских штанах и сигаретой в ярко накрашенных губах.
— Ты знаешь, почему я собираюсь учить английский? — спросила Разия у двери. — Когда мои дети научатся грязно шутить за моей спиной, я их хоть тресну хорошенько.
Шану сидел по-турецки на кровати. Голые коленки слепо уставились в стены. Живот над гениталиями возвышается, как зоб. Руки он сложил в складках живота, что-то ищет ими, взвешивает. Руки темные, худые, над правым локтем россыпь прыщей. Плечи изящные, правильно очерченные. Над всем этим круглое и пухлое лицо. На другом человеке такое лицо смотрелось бы довольным.
Размышляет. Рот дергается и съехал куда-то влево. Потом, наоборот, — вправо, на этот раз высоко, даже щека поднялась, и ноздря сплющилась, и глаз закрылся. На секунду губы расслабились, разошлись, растянулись, чуть не уронили слово. Слово подхватили глаза. Они сощурились от напряженного размышления, расширились от удивления, скосились в оценке. Тут же заработали брови и собрали под свое начало все морщины около висков. Когда Шану не спит, он думает, и все мысли написаны на лице. Как ребенок, который научился читать, но произносить еще не умеет.
— Понимаешь…
Он пожевал немного, словно пробуя свои мысли на вкус. Прокашлялся, вытащил из живота руки.
— Понимаешь, доктор Азад намекнул, что с моей стороны был факт жульничества, обмана. Да, он прямо обвинил меня в незаконном действии. Это неправда. Это совершенная неправда.
Назнин протянула ему пижаму. Кое-как повесила брюки на плечики, не расправив их хорошенько, и в шкаф. Шану не обратил внимания ни на грязные носки, ни на помятые брюки. Забастовка осталась незамеченной. Назнин раздражало, что он не проявляет никакого интереса, но собственная хитрость ей нравилась.
Шану посмотрел на пижаму, как будто увидел в этих цветочках что-то удивительное, что-то совершенно новое.
— Понимаешь ли, смысл не в том, чтобы запутать, а в том, чтобы прояснить. Вообще-то, я хочу возглавить передвижную библиотеку. Кому, как не мне, такое поручить? Это моя идея, мое прошение, мое детище, если можно так выразиться. Лучше кандидатуры, чем я, не найти, только я смогу открыть этому тщедушному райончику мир большой литературы. Конечно, начал бы я скромно: с книгами на бенгали туговато. Но я поехал бы в Дакку. В Калькутту. Порыскал бы там на полках в университете. Была бы у меня эдакая литературная миссия.
Шану с удовольствием крякнул, как будто только что расправился с обедом. И снова лицо его оживилось. Он поднял палец и одновременно повысил голос:
— Короче говоря, доктор Азад сказал, что я нечист на руку. Я ему отвечаю: «Слушай, Азад («Я была там! Неужели не помнишь? Я была там, и ты всегда обращаешься к нему 'доктор'»), я просил тебя подписать прошение, ты его подписал. Мою идею насчет передвижной библиотеки ты одобрил. Ты даже, кажется, сказал, что она отличная. А теперь говоришь, что вместо отличной идеи видишь двуличного начальника, то есть меня. («Неправда. Не говорил ты такого».) Неужели тебе надо втолковывать, что поправка моего прошения называется коррекцией, а не коррупцией?» На это сказать ему было нечего. — Шану надел пижамную куртку. Улыбнулся. — Мне кажется, это говорит о многом.
— Когда ты ее получишь? Я имею в виду библиотеку.
— Ну, вопрос в финансировании. Стоимость фургона, книг, бензина. В общем, всего. Для начала надо подписи собрать.
— Сколько у тебя уже подписей?
Шану подумал немного, наклоняя голову в разные стороны:
— Всего в сумме где-то семь или восемь. Но я рассчитываю на большее. Как ты думаешь, повесит ли доктор Азад копию прошения у себя в приемной?
— Не знаю, — ответила Назнин, — может быть.
Она смотрела на человека в пижамной куртке в желтый цветочек, на его голые коленки на розовом покрывале. На большой черный сияющий шкаф. На коричневый ковер с вытоптанным рисунком, сквозь
