Я почему-то чувствовала себя виноватой, оставляя Флая с Джилл в логове фокусников- головорезов.

Когда я в первый раз увидела Альберта, то подумала, что он слабак. Может, дело было в том, как он держал автомат у головы единственного в моей жизни (кроме Вильгельма Додда) мужчины, который чего-то стоил, — капрала Флинна Таггарта из Армии дураков Соединенных Штатов. Во время прогулки с этим благочестивым атлетом по магазинам я поймала себя на том, что изредка поглядываю на его профиль и нахожу силу там, где поначалу видела только слабость.

Я всегда любила сильных мужчин. Таким мне запомнился отец. Он умер, когда мне было всего десять, поэтому многие детали стерлись из памяти. Но мне хочется думать, что таким он и был. Я росла, защищая его память от нападок брата, этого слизняка, который утверждал, что отец нас бросил.

Я не думала о семье с тех пор, как началось вторжение, кроме того раза, когда Флай навел меня на разговор о брате и мормонской церкви. Я вообще с радостью выкинула бы эту тему из головы, но Альберт вдруг возьми да спроси:

— Ты не жалуешь мормонов, да?

Мы остановились передохнуть в тихом переулке неподалеку от супермаркета. Зомби разгружали восемнадцатиколес-ный хлебный фургон, но в ящиках наверняка был не хлеб, хотя я не рвалась узнать, что там на самом деле.

— У меня вообще напряг с официальной церковью, — сказала я. — Хотя ничего личного.

Ну уж, ничего личного! Лжец из меня никудышный.

— Если тебе неприятно говорить, не надо, — дипломатично заметил Альберт.

Котелок у этого бройлера варит.

А поговорить-то стоило. Мы с Флаем так привыкли друг к другу, что нам даже не приходило в голову пооткровенничать. В нем много мальчишеского — отличное качество для друга, но от возлюбленного я жду другого. Может, таково мормонское воспитание, но Альберт держал себя по-отечески.

Когда-то, еще в колледже, когда семья наша разваливалась, я позволила уговорить себя обратиться к психоаналитику, и выбросила сотни долларов, чтобы услышать то, что уже знала. В идеальном друге я буду искать брата, которого мне всегда не хватает. Флай как раз то, что доктор прописал. А в идеальном любовнике — отца. Врач был фрейдистом, так что дальше его фантазия не заходила.

У женщин из Союза сестер, с которыми я протусовалась одно лето, с фантазией все было в порядке, но я не виновата, что мой детский опыт больше соответствовал фрейдистским стереотипам, чем дамским идеям. Просто так получилось.

Словом, я видела на лице Альберта решимость, он жаждал стать опорой для какой-нибудь Мисс Пан- Америка, от чего очень хотелось укоротить ему хвост. Подумать только, мы стоим, зажатые со всех сторон в темном, вонючем переулке, готовясь спасти человечество от нашествия адской нечисти, а бедняга озабочен тем, что я думаю о его религии.

Более незамысловатый мужик попытался бы урвать свое и пудрил бы мне мозги в том смысле, что человечество близко к истреблению, так что давай, мол, детка, пока есть возможность, займемся любовью — надо же думать о будущем, а не только о себе…

Но Альберт не таков, как, впрочем, и Флай. Очень по-разному, но оба джентльмены. А Джилл симпатичная молодая леди. Я могла оказаться в этом Армагеддоне с куда менее приятной компанией.

— Не буду врать, Альберт. У меня есть претензии к мормонам, но это не повлияет на наши отношения. Несмотря ни на что, я, хм-м, уважаю тебя.

— Спасибо, не хотелось бы на тебя давить, — сказал он вежливым, хотя, быть может, чуть холодным тоном.

А почему, собственно, мне не поговорить с этим мормонским богатырем, раз уж я открыла кое-какие подробности Флаю? Опять пришла в голову мысль, что с этим относительно чужим человеком легче быть откровенной. Как бы ни была я близка с Флаем, моим закадычным приятелем, между нами имелась некая преграда, через которую никогда не перешагнуть.

Попытайся я сказать Флаю: «Есть вещи, которых ты не понимаешь», — и он уставился бы на меня с выражением «что-ты-черт-возьми-несешь» на лице и заставил чувствовать себя глупой, взбалмошной девчонкой. Он бы сделал это не со зла, но от этого ничего не менялось.

Беда состояла в том, что я не могла обсуждать с Флаем некоторые вещи. По эмоциональным причинам, которые он не принимал в расчет.

— Знаешь, Альберт, — продолжила я, испытывая явную радость оттого, что произношу его имя, — я хочу рассказать тебе о брате.

— Что ж, готов выслушать тебя, но ты вовсе не должна, если…

— Он никогда не был, что называется, настоящим мужчиной. Наверное, из него бы не получился хороший пехотинец. На свою беду он был хорош собой… но опять же не по-мужски, а такой… женственной красотой. Сам знаешь, как это бывает: изящная фигура, белая кожа, длинные, как у девчонки, ресницы.

— Над ним смеялись, да?

— Пожалуй. В двадцать лет я весила на десять фунтов больше, то есть я хочу сказать, на пять килограмм… готовилась в армию.

— Представляю, каково ему приходилось.

— Потом стало еще хуже. Ребята в театре, те, что постарше — он заведовал сценой в «Спейслингзе», — начали к нему приставать. По-настоящему, агрессивно, там было много голубых. В театре такое случается, а кто это отрицает, тот никогда не работал ни в Л.А., ни в Нью-Йорке. Я даже не знаю, действительно они имели на него виды или просто дурачились, но Брос…

— Брос?

— Я тут ни при чем, это он сам. Ему дали имя Амброуз, но он называл себя Брос. Так вот Брос не на шутку испугался, что он голубой, понимаешь? И ладно бы он им был, тогда ему ничего не стоило бы сказать: «Да, я такой», — понимаешь? Но он не был голубым. Он вообще никем не был, так что совершенно спятил.

— Не знаю даже, что и сказать. У меня никогда не было таких проблем. Я всегда знал, что, кроме женщины, мне никто не нужен.

— А он пустился во все тяжкие и на каждом шагу пытался продемонстрировать свою мужественность, понимаешь? Швырялся девочками и норовил засунуть свой при-чиндал в каждую попавшуюся дырку. Однажды даже… — Я заколебалась.

— К тебе приставал? — задохнувшись от возмущения, воскликнул Альберт.

— Ну, этот номер у него не прошел, запретная зона. Я ему так двинула, что он не успел сообразить, как из вертикального положения перешел в горизонтальное. Вскоре после этого он связался с дурной компанией и потом вдруг решил перейти в мормонство.

— А к какой церкви принадлежит твоя семья?

— К епископальной, к какой же еще, по-твоему, могут принадлежать Сандерсы? Чем ближе к англиканской, тем лучше.

— И как долго он с нами пробыл?

— Восемь месяцев. Он переехал в Солт-Лейк-Сити, а через полгода опять вернулся в Голливуд. Кажется, он появлялся пару раз в вашей церкви на Оверленд-авеню, но потом нашел себе нового избавителя — наркотик «танк», знаешь такой?

— Не-а. Я вообще в этом деле профан… во всяком случае по части употребления. Твой брат сам виноват в своих бедах. Католиков, лютеран или баптистов ты бы тоже обвиняла, если бы он прибился к ним на своем пути в ад?

Слова Альберта заставили меня улыбнуться.

— Я и не думала, что ты такой красноречивый! Готова признать, что во мне говорит предубеждение. Когда я думаю о брате, то злоблюсь на религию вообще, но при мысли о мормонах мне становится просто нехорошо. По-моему, церковь толкает человека черт знает на что.