вполне хватало на жизнь.
Возникает вопрос: почему Бракале выбрал именно Египет? Дело в том, что выдерживать конкуренцию на территории Италии импресарио было трудно, приходилось «осваивать» новые регионы. Одной из возможных стран для гастролей как раз и был Египет, так как в Африке в конце XIX века было довольно сильным итальянское влияние, и в Египте, несмотря на гегемонию англичан, проживало множество итальянцев, желавших быть в курсе музыкальной жизни их родины. Публика в Каире была не слишком взыскательной, но плохим певцам там делать было нечего. Таким образом, задачей импресарио было, с одной стороны, подобрать достойную труппу, с другой — обойтись без «именитых» певцов, которым нужно было много платить. В этом смысле Карузо ему подходил идеально — прекрасный голос и нет особых финансовых амбиций: предложенный гонорар тенора вполне устраивал.
Труппа Бракале плыла до Александрии на английском пароходе. Во время плавания произошел эпизод, о котором Карузо впоследствии с улыбкой рассказывал своему биографу: ему удалось по пути заработать сумму, превышавшую то, что ему должен был заплатить импресарио.
— На второй день после отплытия из Неаполя все на пароходе уже знали, что среди них находится тенор, и попросили меня выступить. Я отпел целый концерт. Далее последовала знакомая мне по армии ситуация: меня стали просить петь куда чаще, чем я мог себе позволить, не рискуя утомить голос. Придя как-то в бар выпить стаканчик вина, я застал там шумную компанию молодых англичан. Они с энтузиазмом поприветствовали меня и, естественно, попросили спеть. «Прошу вас меня извинить, — ответил я им. — Я зашел немного выпить и хочу пойти отдыхать». Я постарался пробраться к бару, но молодые люди меня окружили — кто со смехом, кто с улыбкой, и стали уговаривать меня спеть. Все были очень доброжелательны и любезны, но я с не меньшей любезностью продолжал отказываться. Наконец кто-то из них сказал: «Вы споете нам всего одну песню, а мы вас хорошо отблагодарим. Если откажетесь, вы рискуете принять ванну в Суэцком канале!» Я, конечно, предпочел спеть, причем одной песней дело не ограничилось. Сразу же по окончании последнего номера один из англичан снял шляпу и начал обходить присутствующих, которые бросали в нее деньги до тех пор, пока не набралось сто фунтов стерлингов. Я был счастлив и чувствовал себя настоящим богачом. Никогда раньше я не держал в руках такой огромной суммы. Мне не стыдно признаться, что в те времена сто фунтов значили для меня столько же, сколько сейчас (в 1920 году) значат сто тысяч долларов…[72]
Прибыв в Каир, Карузо, чтобы немного отдохнуть от утомительного плавания, в обществе баритона местного мюзик-холла и двух певиц отправился кататься на лодке по Нилу. В другой раз он пригласил прогуляться по реке племянника Бракале. Развеселившись, друзья умудрились опрокинуть лодку и оказались в воде. По счастью, оба умели хорошо плавать. Выбираясь на берег, они так перепачкались в иле, что долго никто не хотел помочь им добраться до гостиницы. Наконец удалось договориться с одним крестьянином, который посадил Эррико и его товарища на осла и проводил до отеля. Как вспоминает Бракале, подъезжая к отелю, Карузо во все горло распевал «Funiculi, funicula!».
Тем же вечером в «Сельской чести» тенору предстояло впервые появиться перед каирской аудиторией. Но после приключений он был не в лучшей форме и «сорвал» в нескольких местах высокие ноты, что публике, естественно, не понравилось, и она заявила об этом неодобрительным ропотом. Правда, в следующих спектаклях Карузо смог показать себя с наилучшей стороны, и в целом египетские гастроли прошли для него успешно.
В Каире Карузо добавил в репертуар партии Эдгара в «Лючии ди Ламмермур» Г. Доницетти, Энцо Гримальдо в «Джоконде» А. Понкьелли и Де Грие в опере Дж. Пуччини «Манон Леско», причем подготовить последнюю из этих ролей Эррико успел всего за пять дней! Другое дело — насколько хорошо у него это получилось… Выступая в роли Де Грие, Карузо забывал и путал слова. Можно только догадываться, как рассвирепел бы Пуччини, всегда тщательно работавший с либреттистами, если бы он услышал импровизации тенора в четвертом акте! Однако Карузо нашел довольно оригинальный выход из положения: своей партнерше, сопрано Э. Бианкини-Капелли (также ученице маэстро Верджине), тенор умудрился прикрепить на спину листочек с текстом своей партии и время от времени «случайно» оказывался позади партнерши.
Вскоре после возвращения из Египта Карузо пригласили петь в театре «Меркаданте» в Неаполе — на той самой сцене, где он совсем недавно с треском провалился, даже не дойдя до оркестровых репетиций. Здесь его «послужной список» пополнился партией Тибальда в опере В. Беллини «Капулетти и Монтекки» — ролью, к которой он никогда больше не возвращался. Вместе с Карузо в этой опере пела восемнадцатилетняя Эмма Карелли, быстро вошедшая в число ведущих лирико-драматических сопрано Италии и ставшая одной из любимейших певиц Пьетро Масканьи. Через пять лет она будет партнершей Карузо в «Богеме» во время первого выступления тенора на сцене «Ла Скала».
После выступления в «Травиате» 29 ноября 1895 года Карузо удостоился особой чести — его зашла поприветствовать французская примадонна Эмма Кальве. Она пожимала тенору руку и повторяла:
— Ну какой восхитительный голос!..
— В Неаполе красивые голоса столь же обычны, как галька на берегу Неаполитанского залива! — смеялся в ответ Карузо.
— Нет, это не галька, это крупный алмаз! Как зовут этого певца? — спрашивала Кальве, глядя в программку и читая не знакомое ей имя: Эррико Карузо…
Между тем «восхитительный голос» ожидали нелегкие времена. Импресарио, зная безотказность Карузо, нещадно эксплуатировали юношу, заставляя его петь почти каждый день, а иногда и по два раза в день. Так, с Рождества до Нового года за семь дней Карузо выступил в двенадцати спектаклях: в шести представлениях «Риголетто», четырех «Травиаты» и в двух спектаклях «Капулетти и Монтекки»! Неимоверная усталость вызвала у Эррико первые за его вокальную карьеру приступы депрессии.
Жизнь Карузо приобретала феерический темп. Он вновь отправился в Казерту для выступлений в «Фаусте», но там ему не удалось даже допеть спектакль. Нет, он прекрасно взял по-прежнему трудное для него верхнее до. Но беда пришла с совершенно неожиданной стороны. Публика, состоящая по большей части из набожных и необразованных крестьян, была шокирована… развязным поведением Мефистофеля! Опера вызвала в зале крайнее негодование. После второго акта возмущенные зрители вознамерились линчевать злого духа. Наиболее активные начали взбираться на сцену. Пришлось срочно опускать занавес. Перепуганные артисты, даже не успев забрать гонорар, вынуждены были спасаться бегством. Некоторые, в их числе и Карузо, отправились прямиком на станцию и на первом же поезде уехали в Неаполь.
Следующий город в гастрольном маршруте тенора — расположенный на острове Сицилии Трапани — печально известен в его биографии тем, что там единственный раз в жизни Карузо появился на сцене в нетрезвом состоянии[73]. Произошло вот что. 15 февраля, в день его дебюта в опере «Лючия ди Ламмермур» Г. Доницетти, Карузо обедал с баритоном труппы и выпил, как обычно, два бокала вина. Эррико привык к легким столовым винам Неаполя, но знаменитые сицилийские вина более крепкие и терпкие. К ужасу и его самого, и окружающих, Карузо сильно опьянел. Несмотря на домашнее лечение грогом и послеобеденный сон, Карузо все еще пошатывался, когда в роскошном костюме Эдгара он был буквально вытолкнут на сцену. Из-за состояния тенора спектакль задержали на час, публика была настроена агрессивно и ждала любого повода, чтобы дать выход раздражению. Голос Эррико звучал великолепно, однако язык все же немного заплетался — тем более партия была для него новой. Дойдя до фразы «sorte della Scozia» («будущее Шотландии»), он спел вместо этого «volpe della Scozia» («лиса Шотландии»). И раздражение зрителей мгновенно нашло выход. Зал просто грохнул! Насмешки, крики, свист — все слилось в одном гаме.
— Итальянская публика прекрасно знает не только музыку опер, но и тексты, — рассказывал Карузо. — Как только я оговорился, сразу началось громкое обсуждение моей ошибки. Это был настоящий бунт, и ничто не могло его пресечь. Пришлось давать занавес. Импресарио ничего не оставалось, как выйти на сцену и объяснить происшедшее моим плохим самочувствием (кажется, он сослался на морскую болезнь). Ничего более кошмарного, нежели тот вечер, в моей жизни еще не было. Я поплелся в свой номер и рухнул на кровать, а опера продолжалась без участия тенора[74] .
Как долго еще опера продолжалась, Энрико не сообщает. Не вполне понятно, как без тенора могли прозвучать знаменитый секстет и последняя сцена, где Эдгар закалывает себя.
Утром Карузо получил «protesto» (протест) от муниципалитета Трапани, а это значило, что он был
