остроумия. Мисс Тукер, не забывая о деле, наклонилась через стол к Грэнджеру, опрокинув при этом свой стакан вина.

— Теперь, когда вы сыты и в хорошем настроении, — сказала она, — я желала бы дать вам идею относительно новой обложки.

— Великолепно, — сказал Грэнджер, вытирая скатерть своей салфеткой, — я поговорю об этом с официантом.

Художник Каппельман был enfant terrible[2] в этом обществе. Желая выказать свое остроумие, он вскочил со стула и провальсировал по зале с одним из официантов. Этот тупой и презирающий искусство, но все-таки достойный человек постарался поскорее освободиться и вернулся, со свойственной официантам профессиональной улыбкой, к своим обязанностям, предав этот случай немедленно забвению. Ривс начал декламировать свои новые стихи. Миссис Посзунтер рассказала новеллу о мужчине, познакомившемся с вдовой в поезде. Мисс Адриан напевала шансонетку. Грэнджер сопровождал каждое выступление одобрительной улыбкой. Он душою отдыхал в их обществе. Он был счастлив. Но были ли они также счастливы? Была ли довольна своей судьбой Мэри Адриан — или это была только иллюзия, самообман? Вот вопрос, который часто всплывал у него в голове.

Метрдотель подошел к ним с поклоном и напомнил, что, к сожалению, уже настало время закрытия ресторана. Все вышли в звездную ночь, наполнив улицу веселым смехом, и унылые жители невдохновенного и нелитературного мира с завистью смотрели на них.

Грэнджер расстался с Мэри у лифта в вестибюле «Idealia».

После того как Грэнджер ушел, Мэри снова спустилась вниз, держа в руках небольшой саквояж, по телефону вызвала кеб и поехала на Центральный вокзал. Там она села в поезд, отходивший в двенадцать часов пятьдесят пять минут, проехала четыре часа, стукаясь головой о мягкую спинку дивана, и, когда уже всходило великолепное сверкающее солнце, высадилась на небольшой станции Крокусвиль.

Она прошла пешком около мили, а затем вошла во двор одного дома. В глубине стоял непритязательный коричневый коттедж. Старик с бледным лицом кальвиниста, в черном длиннополом костюме, мыл руки в жестяном рукомойнике на крыльце.

— Как поживаешь, отец? — спросила робко Мэри.

— Так, как позволяет мне это Провидение. Мать в кухне. Пройди к ней!

В кухне сухая седая женщина холодно поцеловала Мэри в лоб и указала на картофель, который еще не был очищен к завтраку. Мэри села на деревянный стул и, с трепетом в сердце, принялась чистить картофель.

К завтраку были: молитва, хлеб, картофель, ветчина и чай.

— Надеюсь, ты занимаешься в городе тем же делом, о котором ты нам время от времени писала, — сказал ее отец.

— Да, — сказала Мэри, — я все еще рецензирую книги для издательства «Doe's Magazine».

После завтрака она помогла вымыть посуду, а затем все трое уселись на стулья с прямыми спинками в неуютной гостиной.

— У меня обычай, — сказал старик, — по воскресным дням читать вслух произведения великого философа и богослова Иеремии Тэйлора под названием «Защитительное слово в пользу дозволенных и установленных форм литургии».

— Я знаю это, — сказала смиренно Мэри, складывая руки.

В продолжение двух часов слова великого Иеремии раскатывались, как звуки оратории, исполняемой на виолончели. Мэри сидела неподвижно, с радостью ощущая мучительную физическую боль от деревянного стула. Может быть, ни одно счастье в жизни не сравнится со счастьем мученика. Минорные аккорды Иеремии ее убаюкивали, как музыка там-тама. «О, зачем, — подумала она про себя, — никто не сочинит к ним текста?»

В одиннадцать часов они пошли в церковь в Крокусвиль. Проповедник, заметив ее, призывал все громы небесные на ее голову. По обе ее стороны сидели непоколебимые родители и сурово наблюдали за происходящим над ней судом. Муравей прополз по ее шее, но Мэри не посмела шевельнуться. Она опускала глаза перед собранием молящихся — этим стооким цербером, охраняющим ворота, в которые ее проталкивали ее грехи.

Ее душа была полна почти фанатической радости, потому что она вырвалась из когтей тирана — свободы. Догмат и вера сковали ее с такой благодетельной жестокостью, как стальной бандаж охватывает ноги искалеченного ребенка. Ее загнали в тупик, запугали, сковали, надели на нее смирительную рубашку, привели к молчанию, застращали. Когда они вышли из церкви, пастор остановился, чтобы поздороваться с ними. Мэри смиренно опускала голову и на все его вопросы отвечала только «да, сэр»; «нет, сэр». Когда она увидела, что другие женщины прижимали молитвенники к груди левой рукой, она покраснела и быстро переложила свой молитвенник из правой руки в левую.

С трехчасовым поездом она вернулась обратно в Нью-Йорк. В девять она сидела за круглым столом в кафе Андре. Здесь собралось почти то же общество.

— Где вы были сегодня? — спросила мисс Посзунтер. — Я звонила вам в двенадцать, и вас не было дома.

— Я была далеко — в богеме, — ответила Мэри с мистической улыбкой.

Ну, вот! Мэри меня подвела. Она испортила нарастание моей темы. Я хотел бы вам сказать, что богема не что иное, как страна иллюзий, в которой вы не живете. Если вы пытаетесь приобрести в ней права гражданства, то немедленно весь двор и свита собирают свой архив и сокровища и удаляются от вас куда-то в горы.

Ровно в половине двенадцатого Каппельман, введенный в заблуждение необычной мягкостью и медленностью речи Мэри Адриан, пытался поцеловать ее. В то же мгновенье она ударила его по лицу с такой силой и яростью, что он отскочил, отрезвленный, с пылающим красным отпечатком руки на растерянном лице. Все встрепенулись, как будто тень огромных крыльев вспугнула стаю чирикающих воробьев. Кто-то нарушил главный закон богемы, гласящий «Laisser faire». Пощечина произвела эффект школьного учителя, вошедшего в класс расшалившихся учеников. Женщины опустили свои рукава и пригладили растрепавшиеся прически. Мужчины взглянули на часы. Не последовало никакой ссоры. Это просто была молчаливая паника, вызванная появлением полисмена — Совести, который постучал в двери игорного дома — Сердца. В то время как они медленно надевают свои пальто, делая вид, будто ничего не случилось, и бормочут непривычные для них официальные приветствия, я должен распроститься с моей компанией богемы.

Впечатление каждого рассказа может быть ослаблено, если осветить его с другой стороны. Вот это-то я теперь и хочу сделать.

Минни Браун со своей теткой приехала из Крокусвилля в Нью-Йорк, чтобы посмотреть город. Ввиду того что в июле месяце, когда я жил в их деревне, Минни водила меня к безрыбным ручьям и сломала мой фотографический аппарат, я должен был показать ей все достопримечательности Нью-Йорка.

В особенности ее очаровала богема. Она была поражена и восхищена, сколько остроумия можно почерпнуть в вине.

Однажды вечером я прочел ей рукопись этого рассказа, который тогда кончался без этого добавления, и спросил ее мнение.

— Я не совсем запомнила время отхода поезда, — сказала она. — Сколько времени была Мэри в Крокусвилле?

— Десять часов и пять минут, — ответил я.

— В таком случае конец правдивый, — сказала Минни. — Но если бы она оставалась там неделю, Каппельман получил бы не пощечину, а поцелуй.