представлениям, достигла своей кульминации в Иисусе. Тем не менее их понятие о воскресении развивалось таким образом, что, не утратив своего буквального значения и конкретности, оно исключило распространенное у иудеев метафорическое понимание (относящееся к конкретным событиям национального освобождения Израиля) и вместо этого приобрело иное метафорическое значение, относящееся к таким конкретным вещам, как крещение, святость тела и поступков.
Замечательно, таким образом, что христианство, за исключением текстов из раздела 7, никогда не бралось развивать хотя бы начатки иного спектра представлений, ни языческих, ни иудейских, но всегда держалось строго определенного места на шкале разнообразных представлений иудеев[1814]. Более примечательно, что из этой точки получили развитие новые, фактически всеобъемлющие представления о воскресении и обо всем, что с ним связано, которые нельзя было бы предсказать, опираясь на иудейские источники, но которые, тем не менее, сохранили тесную преемственность с иудаизмом. И когда мы сводим к одной точке линии частей II и III, это ставит перед нами вопрос, от которого до сих пор зависели наши доводы: чем вызвано это достойное внимания изменение представлений, в результате которого воскресение переместилось с периферии веры к самому центру, а также из нечеткого представления превратилось в четко сформулированное?
Первые христиане, конечно, ответили бы: так произошло потому, что их движение началось именно с воскресения Иисуса и сформировалось вокруг воскресения. Они твердо верят в то, что произошло с ним, и именно потому свидетельствуют о своих представлениях. Теперь мы бегло рассмотрим тексты, содержащие повествования о воскресении Христа, и посмотрим, как они соотносятся с большим объемом материала, который мы уже рассмотрели. Но прежде этого нам нужно взглянуть на раннее христианство более широко. Развивающаяся доктрина воскресения требует исторического объяснения, как и раннехристианские представления о том, что Иисус был Мессией Израиля и что он — истинный Владыка мира.
Глава двенадцатая. Надежда, связываемая с личностью: Иисус как Мессия и Владыка
1. Введение
Главный аргумент этой части книги теперь представлен целиком. Грядущая надежда первых христиан, как и надежда иудеев, сосредоточена на воскресении; однако она переосмыслена таким образом, что выходит за рамки представлений раннего или позднего иудаизма. Христиане заново утвердили и переосмыслили веру в воскресение, но это еще не все. Они внесли еще одно важнейшее изменение в веру иудеев: первые христиане верили, что это произошло с одним человеком, который опередил всех остальных. И нам не приходится удивляться тому, что раннехристианские представления о самом этом человеке также были подвергнуты соответствующему переосмыслению. Это, в свою очередь, мощно поддерживало уверенность первых христиан в том, что с ним произошло.
«И Владыкой и Мессией сделал его Бог, того Иисуса», — так говорит Петр в день Пятидесятницы[1815]. Или, как говорит Павел, цитируя, возможно, более ранний гимн: «Всякий язык исповедал, что Иисус Мессия — Владыка»[1816].
2. Иисус как Мессия
(i) Мессианство в раннем христианстве
Аргументация на этой стадии предполагает три хода, (i) Раннее христианство было насквозь мессианским, оно строилось вокруг веры в то, что Иисус — Мессия, посланный Богом, Мессия Израиля, (ii) Но иудейское мессианство, каким оно было в те времена, никогда не знало кого–либо, кто совершал то, что делал Иисус, не говоря уже о том страдании, которое ему выпало претерпеть, (iii) Поэтому историк должен задаться вопросом: почему первые христиане провозгласили Иисуса Мессией и почему они в соответствии с этим так резко изменяли свой образ жизни?
Заявление, что на начальных стадиях христианство было до конца мессианским, конечно, вызывает споры. Те, кто усердно отстаивает точку зрения, что Q–источник и Евангелие от Фомы (или какие–то хитроумно сокращенные их версии) принадлежат к самым первым христианским источникам, делают отсюда вывод, что существовали первые христиане, равнодушные к мессианству Иисуса, — хотя остается недоумение: то ли это вывод из очевидных фактов, то ли изобретение фактов, которые подтверждают заранее сделанный вывод. Сам «Q» несет в себе очевидные признаки мессианских представлений, как мы можем это увидеть в Мф 11:2–6 и в Лк 7:18–23[1817]. Но даже если бы мы допустили существование раннего «Q, лишенного мессианства, нам пришлось бы признать, что это направление вскоре растворилось в явно мессианском движении, которое возникло почти сразу же; мессианство запечатлелось в мышлении первых христиан столь прочно, что это не требует доказательства. Уже у Павла, по–видимому, слово
Некоторые и впрямь полагают, что у Павла это уже совершилось. В знаменитой статье Мартина Хенгеля утверждается, что это слово стало для Павла почти именем собственным, только лишь со «слабым отблеском его употребления в качестве титула» в немногих текстах[1818] . В различных местах я отстаивал ровно противоположную точку зрения: что мессианство Иисуса сохраняет для Павла центральное и жизненно важное значение, что оно тесно связано с другими основными темами его богословия[1819]. Кроме других исторических и экзегетических особенностей, оно ставит Павла в один ряд со свидетельством LXX[1820]. Но сейчас для нас это не так важно. Даже если Хенгель прав и вся структура мессианской веры Павла (которая представляется мне столь очевидной) — иллюзия, это только заостряет вопрос: откуда у самого первоначального, еще до–Павлова, христианства столь сильный мессианизм, так что за двадцать лет слово
Мессианство Иисуса, конечно, не сводится лишь к имени собственному во множестве традиций, представленных в евангелиях. В 11–й главе книги «Иисус и победа Бога» я достаточно полно рассмотрел свидетельства синоптиков. Хотя главной моей целью было раскрыть, что Иисус сам думал о своем (часто в значительной мере скрытом) призвании, ряд текстов различных уровней внутри обычных синоптических
