захлопнулась.
И обступили меня дюжие пареньки в дешевых одинаковых куртках.
«Ну? – обступили они меня. Весело обступили, дружески. – Теперь-то выпьешь?»
Я мрачно кивнул. И выпил прямо из горла. «Ну вот! – сразу расцвели пареньки. – У нас же выпивка по талонам. Хорошо, у Санька бабаня работает в магазине». Подобрев, они дружелюбно и весело обхлопывали меня, как муравьи тлю.
Из сибирского городка Т. я уезжал глубокой ночью.
Все смешалось – визгливый страстный концерт, милицейские свистки, шумные пляски. Кто-то из местных учителей принял меня за Пикуля. Валентину Саввичу это понравилось бы. А директор затащил меня в кабинет. «И закусь есть», – бесшумно открыл он металлический сейф. В глубине сейфе мерцало семь бутылок мариинской водки и валялся жалкий пакетик с леденцами.
Трясясь в вагоне, я вспоминал улыбку своей мудрой жены и спрашивал себя: а на моем месте Лев Николаевич напился бы? А на моем месте Антон Павлович напился бы? А Михаил Юрьевич? А Михаил Евграфович? А милейший Иван Александрович Гончаров? И приходил к страшному выводу: и тот напился бы, и второй, и третий. Даже милейший Иван Александрович.
Почему-то мне кажется, что меньше всего в литературе, даже если ты пишешь рассказ, – технологии. Даже если рассказ написан М.Веллером.
Ладно.
В самолете, сбитый с толку молчанием коллег, облаченных, несмотря на душный день, в черные официальные пиджаки, я впал в смутное болото полувидений. Справа от меня сидел негр, лицом похожий на негатив. От этого мои полувидения обретали некоторую реальность.
Речь в будущей вещи пойдет о страшном преступнике, решил я, вспомнив странную фигуру моего соседа по дому... А главного героя будут звать Лёха...
Нет, Люха!
Как бы производное от того же Лёхи.
Кликуха такая. Догоняло. Хорошо выговаривается, трудно забыть.
И будет Люха не стар, хотя изрядно потрепан жизнью. Он любит общество неординарных людей, постоянно ошивается в баре Дома актеров или... Нет, скорее Дома журналистов... Там обстановка демократичнее и не так сильно обсчитывают...
В Домжуре на стойке бара должна стоять табличка: «К. сюда не ходит!»
«А почему?» – в первый же вечер поинтересовался Люха.
«А ему морду бьют, – хмуро пояснил молодой писатель Петрович, заранее предчувствующий катастрофическое похмелье. – А когда ему бьют морду, в баре непременно что-нибудь ломается».
Люха удивился.
Но скоро перезнакомился со всеми постоянными посетителями бара.
Больше всего он подружился с компанией молодых фантастов и поэтов, а внутри этой компании – с белобрысым, внимательным, всегда серьезно-улыбчивым военным фантастом. Военным не потому, что он писал батальные полотна или там звездные войны, а потому что, будучи призванным в армию прямо из института, он умудрялся появляться в Домжуре хотя бы раз в неделю – всегда в мундире, всегда в новом звании. Люхе казалось, что молодой фантаст слишком стремительно делает военную карьеру.
Люха не будет жаден, решил я, поглядывая в иллюминатор на облака, плывущие над Румынией. Попроси его, он всегда поставит. Он всем будет нравиться. И все равно он будет преступником!
Почему преступником – я пока не знал.
Но догадывался. Писательское чутье никогда не подводило меня.
Пусть Люха быстро влился в животворную среду актеров и журналистов, пусть он подружился с хмурым молодым писателем Петровичем и с военным фантастом – все равно он преступник. У него двойная сложная жизнь. Он от кого-то прячется.
Если честно, я всей шкурой чувствовал: Люха – крупный преступник.
В конце концов, если уж писать о преступнике, так о крупном. Люху, пришло мне в голову, даже не Интерпол ловит, а Галактическая полиция.
Вот хреновина это или нет?
Мы летели над Восточной Европой, мелко порубленной на аккуратненькие земельные участки. Бухарест внизу походил на срез пня с неровно, но отчетливо расчерченными годовыми кольцами. Люхе, например, в голову бы не пришло взять румынский банк, его и швейцарские не волновали. Люха грабанул что-то более значительнее. Что-то гораздо более значительное. Такое, что сотрудники главной Галактической полиции запрыгали, как блохи на скачках.
А что он грабанул?
Да сейф грабанул главного Галактического банка.
Тот самый, в котором под неустанным присмотром хранились самые высококачественные серпрайзы, а с ними – мощный трансфер и, как обязательное приложение к нему, – портативный репрессивный аппарат (ПРА), рассчитанный на любую (из известных двухсот) форму жизни.
Это будет фантастический детектив, определил я про себя жанр.
Мне хотелось вынуть ручку и блокнот, но справа от меня сидел негатив-неф, а слева позитив-прозаик П. Пусть Люха с трудом окончил школу, думал я. Пусть он стал не учиться, все равно он инопланетянин. А на Землю попал случайно. Вместе с самыми высококачественными серпрайзами и мощным трансфером он, как было уже сказано, прихватил из сейфа главного Галактического банка портативный репрессивный аппарат (ПРА). Трансфер, это, кстати, не лист, по которому продают подержанных спортсменов, трансфер это такая штуковина, которая позволяет любому разумному существу принимать любые удобные для него формы.
Понятно, разумные.
Похищенные серпрайзы Люха припрятал на одном уединенном коричневом карлике, а сам незамедлительно смылся в сферу Эгги, откуда ему, впрочем, так же незамедлительно пришлось убраться, спасая от бед свои многочисленные жвалы и псевдоподии. Какое-то время он прятался на Марсе, но это было чрезвычайно скучно. Будучи, в сущности, самым богатым существом известной Вселенной, годами лежать в сухой марсианской пустыне, придав себе форму красного думающего камня, – Люхе такое времяпрепровождение не понравилось.
Он бросил Марс и открыл для себя Землю.
Земля Люху потрясла. Ему понравились люди – вполне разумные, хотя и суетливые существа. Ему понравились пейзажи – задумчивые, хотя и не повторяющиеся. Люха сам принял вид грубоватого молодого человека, который с некоторым трудом окончил школу, а дальше стал не учиться, а снял комнатенку в самом центре Новосибирска. Он неделю не выходил из комнаты, постигая по старым журналам и газетам, купленным у соседки за неимоверные деньги, особенности человеческого существования. Он узнал о налогах и революциях, о преступности и любви, о праве на труд и праве на отдых. Наконец, он узнал о существовании писателей и журналистов.
Петь песнь.
Через неделю в Люхину комнату постучали.
– Кто там? – спросил Люха.
– Милиция.
– Зачем я вам?
– Поговорить надо.
– Сколько вас там?
– Трое.
– Ну и поговорите друг с другом.
Пока милиционеры взламывали дверь (на Люху их навела соседка, потрясенная сверхвыгодной сделкой по продаже старых газет и журналов, а также тем, что Люха в течение недели вообще не выходил из комнаты, даже в туалет), Люха по водосточной трубе спустился с одиннадцатого этажа прямо на улицу, вызвав аплодисменты случайных прохожих. Трансфер и ПРА к тому времени были у Люхи почти на нуле, он строго экономил энергию – ведь на одном очень уединенном коричневом карлике его ждали припрятанные серпрайзы. Все что он смог позволить – превратить кусок какой-то валявшейся под ногами бумаги в новенький билет члена Союза журналистов. Это сразу позволило ему подрабатывать в газетах мелкими заметками и, когда захочется, посещать Домжур. Кстати, заметки Люхи отличались привлекательной простотой. Он сам так считал: если лопата это лопата, а жопа это жопа, то зачем хитрить? Пиши все как есть, читатель проглотит. Если люди наработали за свою историю столько слов, значит, всеми можно пользоваться. Он даже снял комнату на Вокзальной магистрали и вечерами ходил в Домжур. Он немножечко выпивал и боялся только цыганок. Что-то они, дуры черные, в нем чуяли. Что-то понимали такое.
Бледнели, увидев Люху.
А Люха этого не выносил.
Удивительная вещь – рождение замысла.
Вот только что ты ничего такого не знал, ни о чем таком даже не задумывался, ничего такого в голову не приходило, и вдруг – на тебе! Вот он – Люха, глаза выпуклые! Инопланетянин! Преступник!
Кто подсказал?
Вечный вопрос.
Над ним я и ломал голову, пока наш самолет трясло над Витошей при заходе на полосу Софийского аэропорта.
Еще о любви
От жгучего болгарского солнца, от игры теней, запаха листвы, от незнакомого, но как бы и знакомого говора прозаика П. понесло в странные словесные дебри. Он прямо с ума спрыгнул. Пока мы проходили паспортный контроль и таможню, пока нас разыскивала переводчица, назвавшаяся вовсе не болгарским именем, прозаик П., оглядывая лица мелькающих вокруг людей, зачем-то сообщил нам, что на голове среднестатического простого человека, в том числе советского, произрастает около 125 000 волос.
– Не мало? – засомневался я.
– Бывает и больше, – неохотно согласился прозаик.
А вообще, снова воодушевился он, за обычную жизнь обычного среднестатистического человека, в том числе советского, на его голове отрастает, и соответственно выпадает в процессе лысения, почти полтора миллиона
