Абрамова? Не знаю, не знаю... Жукова? Я первый буду против... Дима Биленкин сам не пойдет, ему здоровье дороже... Парнов? Ну, не знаю, не знаю... А Мишка Емцов с ума спрыгнул на религиозной почве...

–  Да почему? Неделю назад пил я с Емцовым.

– Правда? – Аркадий Натанович обрадовался.

Он уже вынул челюсть, чтобы не мешала. Ни одного зуба – память ленинградской блокады. И надымили мы смертельно. «Коньяк за тобой. Принесешь в следующий раз. Мне, что ли, стоять в очереди?»

Заговорили о монахе Игнатии.

Не могли не заговорить, потому что это Камчатка.

Ее вулканы дымят в повести «Извне». Отсюда Иван Козыревский (в монашестве Игнатий), упомянутый, как это ни странно, шотландскими профсоюзными поэтами, уходил на северные Курилы. Авантюристов в XVIII веке было много. В 1711 году Иван Козыревский действительно принимал участие в убийстве казачьего головы Владимира Атласова. А на острова бежал от наказания, а вовсе не из исследовательского интереса. Скорее всего и в монахи постригся по той же причине.

Но не раскаялся.

В 1720 году монах Игнатий в Большерецке на постоялом дворе не ко времени повздорил с каким-то служилым человеком, укорившим его в том, что прежние приказчики на Камчатке пали от его рук. «Даже цареубийцы государствами правят, – ответил дерзкий монах, – а тут великое дело – прикащиков на Камчатке убивать!» Отправляя в Якуцк закованного вжелеза Игнатия, управитель камчатский писал: «От него, от монаха Игнатия, на Камчатке в народе великое возмущение. Да и преж сего в убийстве прежних прикащиков Володимера Атласова, Петра Чирикова, Осипа Липкина (Миронова) он был первый».

Но Козыревский выпутался из беды.

Даже одно время замещал архимандрита Феофана в Якутском монастыре.

Только в 1724 году, когда начали ревизовать сибирские дела после казни известного сибирского воеводы Гагарина, вновь всплыло дело об убийстве Владимира Атласова. Впрочем, и на этот раз Козыревский бежал из-под стражи. И незамедлительно подал в Якутскую приказную избу челобитную, из которой следовало, что-де знает он короткий путь до Апонского государства. Даже явился к капитану Берингу, начинавшему свои знаменитые экспедиции, но не понравился капитану Шапнбергу. Был беспощадно выгнан батогом. Опасаясь ареста, отправился с партией казачьего головы Афанасия Шестакова на северо-восток Азии – «для изыскания новых земель и призыву в подданство немирных иноземцев». На судне «Эверс» в августе 1728 года спустился вниз по Лене. В случае успеха Шестаков якобы сулил Козыревскому новое надежное судно для проведывания Большой земли – Америки. Про Апонию речь как-то не шла больше. И непруха пошла. Потеряв судно в январе 1729 года, Игнатий вернулся в Якутск, оттуда отправился в Санкт-Петербург.

В «Санкт-Петербургских ведомостях» от 26 марта 1730 года были отмечены заслуги Козыревского в деле «...объясачивания камчадалов и открытия новых земель к югу от Камчатки».

Но опять всплыло дело об убийстве приказчиков на Камчатке.

Убиенный Владимир Атласов не хотел оставить злодеяние безнаказанным.

На этот раз за нечестивого монаха взялись всерьез. По приговору Сената Игнатий был «...обнажен священства и монашества» и передан в распоряжение Юстиц-коллегии. Последняя в 1732 году определила расстригу казнить смертью. Но как кончил Козыревский в действительности, осталось тайной.

– Все отребье мира! – торжествующе сказал Стругацкий. – Кому, как не тебе, написать об этом самом брате Игнатии? Сколько ты сапог стоптал на островах? Ты даже похож на Козыревского – длинный, к авантюрам склонный. Сколько раз советовал тебе Гиша связывать фантастику с тем, что ты уже видел. Сколько раз я тебе говорил, пиши про своих курильских богодулов...

– Я написал. И где теперь тираж «Великого Краббена»?

– Или про сахалинских бичей... Или про девиц на сайре...

– А где теперь тираж книги «Звездопад»?

–  Или про путь в Апонию. – Он меня не слышал. – Ты же ходил по океану. Чуть-чуть не достал до острова Мальтуса. Свободно читаешь морские карты, таскаешь сорокакилограммовый рюкзак, умеешь разжечь костер под ливнем. И в рабочих у тебя ходили убивцы. Козыревский – это твой герой!

Розы вьющиеся, чайные, всех цветов.

Тропическая духота. Влажно сердце заходится.

Русская речь с неправильными оборотами. В Дурмени даже русские писатели хитро говорят. Что зря губами шлепать, скажи сразу: персик. Томительная национальная музыка. Нет никакой воды, пересохшая пыльная земля, чинара, взметнувшаяся в углу сада, как немой взрыв. Поэт после банкета – плохо мыслящий тростник, колеблемый алкоголем. И везде арыки – вода льется, звенит. И везде сухо и мертвенно или, наоборот, затоплено жизнью. Чайнички, пиалушки, желтые, как солнце, лепешки. У кого совесть чиста, у того и лицо прекрасно. Опять розы, лепестки, яркие маки, черешни в желтых и в красных ягодах, тутовник, фантастически запутанный – как колючая проволока, молнии без дождя, люди на полях, мелькающие серпы. Конечно, и кетмени мелькают те самые, что необходимы для возделывания высохших почв Марса. Простые полосатые халаты, кирзовые сапоги, скворцы, вороны.

Сова ухает.

Голос бухарского еврея.

Меймонда: Царице города Рея – Саидабегим! Предлагаю впредь перед каждым молением произносить мое имя, выпустить монеты с моим именем, платить мне налоги. В противном случае я силой опустошу, ограблю, сожгу, превращу в прах твой цветущий город. Великий султан Махмуд сын Себук Тегина Газнави!

Саидабегим (возмущенно}: Султан Махмуд ежегодно ходит на Индию, он решил теперь напасть на нас! (Помолчав, гордо): Пойдите и скажите султану Махмуду: в ту пору, когда был жив мой муж, я всегда опасалась нашествия султана Махмуда на город Рей. Но теперь, когда моего мужа нет в живых и господствовать приходится мне, я чувствую глубокое облегчение. Ведь если жестокий султан Махмуд нападет на мой город, я не сдамся, я прикажу драться. И последствия этой войны могут оказаться двоякими. Ведь одно войско обязательно потерпит поражение. Тогда, если победит мое войско, я заявлю на весь мир, что победила самого султана Махмуда, раньше победившего сто стран. Если же победит султан Махмуд, ему нечем будет похвастаться. Разве победа над женщиной приносит славу? Все только и скажут, пожав плечами: вот султан Махмуд победил женщину.

Синие горы, синее небо.

До Кабула от Дурмени ближе, чем до Хорезма.

Бухарский еврей Арон Шаломаева взял себе красивый псевдоним – Фидои. Но в писательский билет глупая секретарша, конечно, вписала – Фидон. Имя как бы еще сохранило философский оттенок, но приобрело туповатую азиатскую насмешку. Интересно, в Тель-Авиве, куда укрылся в конце концов Арон Шаломаев, указанная пьеса ставится под псевдонимом Фидои или Фидон?

А поэта Ким Цын Сон в быту называли Владимиром Сергеевичем.

Он был крупный, круглоплечий, как сивуч. Широкое лицо, как в шрамах, в морщинах. В Южно-Сахалинске Владимир Сергеевич жил на улице Космонавта Поповича. Когда я появлялся в доме, Ким Цын Сон встречал меня словами: «Хозяин пришел!»

Но хозяином был он.

Я просто переводил стихи, которые мне нравились.

Стихи не могли не нравиться, потому что Ким Цын Сон был настоящий поэт.

Писал он по-корейски, вырос в Средней Азии, говорил на русском – Россия любит все перемешивать. Невозможно адекватно переложить на чужой язык графику иероглифа, ведь в самих его начертаниях скрыт особый смысл. Но можно передать интонацию.

С четырех лет (родился он в 1918 году) без отца, с десяти – без матери.

Я узнал об этом уже после смерти Владимира Сергеевича – от Зои Иннокентьевны, его вдовы. Вырастила будущего поэта родная тетка. Учился в корейской школе, с четырнадцати лет начал зарабатывать на жизнь. В 1937 году разделил судьбу всех других дальневосточных советских корейцев. Сейчас мало кто помнит постановление СНК СССР, ЦК ВКП(б) от 21.08.37 за № 1428—326 «О выселении корейского населения пограничных районов Дальневосточного края в Среднюю Азию».

Окончив иностранное отделение Кзыл-ординского пединститута (как бы чудо произошло), Ким Цын Соне 1946 года жил в Ташкенте, дышал его сухим воздухом. Там же (второе чудо) издал первые книги. Там же был принят в Союз писателей СССР (чудо третье – по разнарядке). До 1953 года дальневосточные корейцы находились на положении спецпереселенцев, им запрещалось перемещаться по стране, они не имели гражданских прав. Только в 1955 году корейцам разрешили вернуться на Дальний Восток.