истории Сибири. Сейчас даже не могу объяснить – зачем я их взял? Я занимался тогда рассказами и некоей повестью под странным названием
Что-то мешало...
Монах- убийца...
6
Ночью было холодно, орали жабы в пустом бассейне.
По забору писательского дома ходила рябая кошка. Мощные эвкалипты, шурша, сбрасывали кожу. Утром в окне высвечивалось невероятно синее небо, как на старинных диафильмах, и становились видны облезшие стены главного корпуса, а рядом полуразвалившийся флигель, в котором когда-то бывали Ахматова, Алексей Толстой, Лидия Корнеевна Чуковская.
Дерево в чудовищных белых шарах-цветах закрывало дорожку к флигелю.
«Что это?» – спросила Лида.
Писатель Пиримкул Кадыров пояснил:
«Бульдонеж. По-французски – белый ком».
В поселковом магазине женщина подозвала незнакомую девочку: «Можно примерить на тебе шубку для дочки?» И спросила мрачного отца, стоявшего рядом: «Сколько лет девочке?» Узбек пожевал толстыми губами: «Второй класс». И зачем-то перечислил других детей, уже взрослых. «Один сын – тракторист... Другой – землекоп... Третий – прораб... Четвертый – пьяница...»
«У вас сын – пьяница?»
Узбек поправился:
«Пианист».
«А мой брат – злостный алиментщик, – вмешалась другая женщина. – У меня путевка в Болгарию. Я так боялась, что не пустят из-за него. На парткоме всем подробно объяснила, за что он теперь сидит. А за то и сидит, что не хочет платить женщинам! Я-то при чем, правда? Да и не враг он государству. Государству он всегда платил». Наверное, она имела в виду налоги.
Писатель Николай Гацунаев рассказывал о Хиве и Арале.
Уильям Сароян прав: родившийся в Гренландии всю жизнь будет рассказывать только о Гренландии. Живи он на Марсе или в Южной Африке, писать все равно будет о Гренландии. Николай Гацунаев родился в Хиве, вырос на Арале, о них и рассказывал всю жизнь.
Родильное отделение в Хиве помещалось в здании больницы, построенной в конце девятнадцатого века по указанию и на средства Ислама Ходжи – визиря предпоследнего Хивинского хана Исфандияра. Сам хан был дремучим восточным деспотом... что же до Ислама Ходжи, который приходился хану тестем, то он владел русским языком, неоднократно бывал в Петербурге, ратовал за развитие промышленности в ханстве, предлагал строительство железной дороги от Чарджоу до Хивы. Он-то и построил в Хиве медресе с самым высоким в городе минаретом, первую светскую школу, почту, телеграф, аптеку и первую в ханстве больницу. Вдоль фасада ее по сей день тянется изразцовая надпись на арабском, английском и русском языках: Больница имени цесаревича Алексея...
Тридцать третий год был особенно голодным для Хивы, и не только для нее. Люди умирали от истощения, падали прямо на улицах. Однажды в нашу дверь постучал страшно худой человек в халате и лохматой бараньей чугурме. Предложил отцу купить явно украденный где-то примус. Отец пригласил его в дом, накормил, дал денег, а от примуса отказался. Ших поблагодарил и ушел. Но на следующий день вернулся с женой – изможденной, ссохшейся старой женщиной в просторном, пестром, невероятно изношенном платье, кавушах на босу ногу и огромном белом лачаке (тюрбане) на голове. Ших-бобо сказал: «Брат, тебе нужна помощница в доме. У тебя маленький сын. Пусть Якут (так звали его жену) живет у тебя. Она все умеет: и готовить пищу, и за ребенком ухаживать.
И ушел.
Все попытки отвести Якут в кишлак Шихлар, где жил ее муж, кончились ничем: женщина твердила, что муж убьет ее, если она вернется. Мама сводила ее в баню, переодела (старое платье пришлось сжечь) и, скрепя сердце, поручила младенца, то бишь меня, ее попечению. Не представляю, как они объяснялись: мама ни слова не знала по- узбекски, а Якут по-русски. Якут меня и вынянчила, и первое слово, которое я произнес, было соат (часы). На стене напротив кроватки висели ходики, и однажды, когда мама вернулась из школы, торжествующая Якут продемонстрировала ей мои лингвистические способности. Услышав сакраментальное соат, мама бросилась искать кордиамин...
Последний раз я видел Якут-момо в 1943 году. Физически она еще была крепкая, но что-то произошло с головой: старушка разговаривала сама с собой, никого не узнавала, часами сидела на солнцепеке, оживленно беседуя с несуществующими собеседниками. «С джиннами разговаривает, – сообщил мне Ших-бобо. – Не надо мешать». Так и запомнилась мне Якут-момо: сухонькая, опрятная старушка, сидящая у стены глинобитного дома на неярком осеннем солнышке, сложив на коленях коричневые от загара морщинистые руки, и, прикрыв глаза, скороговоркой бормочущая что-то одной ей понятное и доступное, время от времени прерывая бормотание негромким, неожиданно молодым смехом. Белоснежный лачак, сдвинутый набекрень, придавал ей что-то залихватское...
Колодец на краю пустыни.
Синее, как бы глазурованное небо.
Гигантский чинар над домом, как облако.
Хаджиакбар Шайхов привез из Ташкента книжку
В переводе Абдумаджида в сборник вошла моя повесть о промышленном шпионе. Издателям материал показался столь необычным (какой такой промышленный шпионаж в Советском Союзе?), что они снабдили повесть кратким вступлением:
Скудный на привычные вещи, пыльный, но крепкий мир, полный солнца, со снежными горами на горизонте, с чудовищными чинарами под окнами.
Фантаст Эдуард Маципуло показывался из холодного номера и снова прятался в нем, как бы пугаясь. Белая женщина выглядывала из-за распахивающихся дверей. Поэт Амандурды, тощий, с бородкой, в халате и в кирзовых сапогах, загнанных в калоши, неторопливо жевал табак. Радостно улыбался Азиз-ака – тоненький, стремительный, в пестром халате, подвязанном тонким пояском, в невероятных башмаках с загнутыми носками. Он походил на Маленького Мука и бегал также быстро. Возраст не мешал ему жить весело. Правда, на выступлениях он говорил: «Живой тут поэт – Прашкевич. А я – полуживой».
Все смеялись.
Струилась в небе звездная пыль, торчком стояла Большая Медведица.
7
8
Фантаст Хаджиакбар Шайхов пригласил нас с Лидой в театр.
Шла его пьеса «Гибель Фаэтона». Электронная музыка (клавиши Рэя Чарльза), мощные световые эффекты, разлив галактик и звезд. Рафинированные интеллигенты Юра Брайдер и Коля Чадович в одной из своих последних книжек написали, что межпланетные ракеты в пьесе Шайхова несли на Марс запасы петрушки. Дескать, марсиане не догадывались, что поедание петрушки требует больше калорий, чем получаешь в результате процесса. На самом деле в пьесе Хаджиакбара межпланетные ракеты забрасывали на каменистый Марс стальные кетмени и образцы хлопка. Чтобы прилично одеть обносившихся марсиан. Чтобы они наконец получили работу. Чтобы дать шанс Марсу.
У Хаджиакбара в юности тоже был шанс.
В самый пик застоя, в год самых долгих поцелуев, которыми обменивались члены тогдашнего политбюро, Шайхова вызвали в высокий кабинет, в республиканскую газету. Главный редактор, до этого совершенно не замечавший молодого журналиста, почему-то сам встал навстречу из-за огромного стола. Он даже вышел из-за стола, он даже сделал несколько шагов по кабинету и нежно обнял Хаджиакбара, как бы радостно его узнавая. От поцелуя взасос редактор, к счастью, воздержался, но маслянистые глазки сладко прищурил, медная кожа светилась. «Серьезное задание, – несколько раз повторил, видимо, волнуясь. – Ты справишься?»
Хаджиакбар кивнул.
«Очень ответственное!»
Главный даже оглянулся, но молодого журналиста это не испугало.
Раз ответственное, значит, гонорар будет более высокий. Денег Хаджиакбару катастрофически не хватало, а жена и ребенок требовали того и другого.
«Очень ответственное задание!»
Сорву
