дерьмо, все, что не освещено взрывами его фантазии, – дерьмо; актер, приглашенный на роль Пятницы, объяснили мне, оказался неопытным: в Москве он не знал, что не следует запивать красную икру местным квасом, вот и общается теперь с коллегами через зарешеченное окошечко заразного отделения; а время течет, часы тикают; времени все меньше и меньше, хотя Господь создал его с некоторым запасом.

Вот сколько мне всего объяснили.

– Вы должны, вы обязаны! – настаивал Каюмба, помощник режиссера. Он был так плотен и невысок, что казалось, по колено стоит в земле.

– Никому я не должен, никому не обязан, долгом не почитаю!

Пестрая актерская толпа дружно взревела.

– Вас просят стать знаменитым!

– Кто?

– Мы просим! – почти простонала Валя Каждая, единственная актриса, которую я знал в те годы. Блондинка с челкой, майка открывала голые плечи. Было на что смотреть. Глаза Вали Каждой смотрели с витрин каждого киоска. – Я прошу!

Потрясенный таким вниманием, я спросил:

– Но что требуется от меня?

–  Передать смысл!

– Чего?

– Да какая разница? – искренне раскрыла глаза Каждая. У нее были чудесные голубые глаза. – Вам ходить надо особенно. Вам надо так ходить, чтобы зритель каждой клеточкой своего несовершенного мозга почувствовал, как страшно зависит от вас жизнь прекрасной пленницы.

–  Пленницы?

– Ну да. Пленницы!

– Чьей?

– Бездушного плантатора Робинзона, – величественно вмешался в беседу знаменитый режиссер. – Эта бедная прекрасная беззащитная пленница! В искусстве все должно быть как впервые. Замыленный взгляд на вещи никого не трогает. Никаких штампов! Забудьте сладкую буржуазную сказку про одиночество Робинзона. Искусство призвано пересоздавать жизнь. Пленница, пленница! – несколько раз повторил он и толпа застонала от восхищения. – В счастье, в гордости, в унижении! Великая нежная душа в непристойно веселом теле! В полуторачасовой ленте мы отразим ужасное одиночество пещерных троглодитов, яркие искры первого разума, суровое торжество каннибализма, наконец, все сметающее торжество первооткрывателей. Мы снимем мерзкое чудище, пожирающее настоящих героев! Мы снимем это чудище прямо на отливе, там, где мерцает тонкий светлый песок! Обнаженная пленница будет рыдать на пляже. Неужели ваше грязное чудище не всплывет на такую приманку? – Семихатка, похоже, многого уже наслышался на островах.

– А любовь?

–  Только пучина!

– Но любовь, любовь? – поразился я. – Где любовь преображающая и возвышенная?

– Ничего, кроме вони, – повел режиссер седыми бровями. – Забудьте про любовь! В кадре придурок, скопивший за тридцать пять лет одиночества тринадцать тысяч сто восемьдесят четыре крузадо или, если хотите, три тысячи двести сорок один мойдор! – Семихатка опять говорил о Робинзоне. Все замерли. Валя Каждая незаметно вцепилась ногтями в мой локоть и я чувствовал, как ужасные электрические разряды пронизывают меня. – Мы покажем нравственное крушение негодяя, не мыслившего жизни без рабства. Важна только титаническая фигура Пятницы! Только он – дикарь, дитя природы – не испугается выступить против владельца более чем пяти тысяч фунтов стерлингов и богатой плантации в Бразилии! А прекрасная пленница... Что она господину Крузо?.. Для него она женщина на сезон. Завтра он захватит другую. Это для Пятницы она свет из невыразимо далекого будущего, радиозаря...

–  Любовь это любовь это любовь это любовь! – стонал Семихатка.

– Любовь это воздух свободы, высокие костры, тревожная перекличка каннибалов, барабаны в лесах. Каннибалы бросают Каждую на песок... Обнаженная, но не сломленная...

– Совсем обнаженная?

– Из всех одежд на ней останутся лишь веревки!

Я потрясенно глядел на Каждую. Я хотел, чтобы правда из всех одежд на ней остались только веревки.

– Но я никогда не играл. Хватит ли мне таланта?

– А рыба талантливее вас? Пернатая птица, мышь летучая?

Сравнения показались мне неожиданными, но они меня убедили.

Бухта Церковная – главное место съемок – встретила нас дождем.

Он шел день, ночь, еще день. Было тепло и влажно, сахар в пакетах таял, дымок сырых костров сносило на остров Грига. Дождь шел еще одно утро и еще один день, только потом небо очистилось. Мы увидели широкий отлив, окруженный тропическими зарослями. Возможно, в пучине действительно жило какое-то ужасное чудище, но песок был светел, светился. И Семихатка вдруг перерешил: «Появится тварь, стреляйте [1]»

Пахло тиной и водорослями.

Я все любил.

– Сказку!

– Один матрос потерпел кораблекрушение, – уступал я просьбам Вали Каждой. – На необитаемом острове оказалось тепло, росли красивые фруктовые деревья, бегали вкусные небольшие зверьки. Но бедный матрос не мог влезть на дерево и не мог догнать даже самого маленького зверька, так сильно ослабел он от голода. Однажды во сне явился к матросу волшебный старичок в шуршащих плавках, связанных из листьев морской капусты. «Не дрейфь, братан, – сказал. – Ищи карлика. Ходи по берегу, стучи деревянной палкой по выброшенным течением стволам. В одном найдется дупло, и когда карлик появится...» Нетерпеливый матрос оборвал старичка: «Знаю! Знаю!» И проснулся И порадовался, что не дал болтать старому, есть теперь время искать. Побрел, пошатываясь, по острову, стучал палкой по выброшенным стволам. Думал, истекая слюной: «Выскочит этот маленький урод, я ему палкой в лоб и прижму к песку. Вот, скажу, подавай грудинку. Большой кусок подавай, обязательно подкопченный. А потом салями, тушеную капусту и корейку со специями. Ну а потом...»

Валя Каждая замирала.

Семихатка величественно вскидывал кустистые брови.

Даже Каюмба сжимал гигантские кулаки, способные выжать воду из камня.

– И вот из дупла появился карлик, – постарался я никого не разочаровать. – Он был тощий. Он стонал, кашлял и падал в обморок. Настоящий урод. Гордиться можно таким. Увидев матроса, этот урод упал на колени и прошептал, умирая от голода: «Братан, у тебя найдется жратва?»

И час пришел.

Из-за обрубистого дикого мыса, из-под раздвинутых ветром перистых облаков одна задругой вылетали длинные стремительные пироги. Вблизи каменистого острова Грига крутился водоворот, в нем мелькали щепки и белая пена, но жуткие каннибалы, воя и задыхаясь, как муравьи, вытаскивали на берег Валю Каждую. Она была для них просто приманкой. Они приманивали на нее неизвестное чудище. «Последний писк», – радовались они. Я волновался. Я предупреждал Семихатку об ответственности. Я не сильно верил во все эти россказни о морском чудище, но намекал знаменитому режиссеру, что писк действительно может оказаться последним.

Семихатка ничего не слышал.

Каннибалы грубо бросали Валю Каждую на песок.

Не умывшись, не плеснув воды на гнусные рожи, они тут же пускались в дикий бессмысленный пляс, нагуливая и без того непомерный аппетит. А в тридцати метрах от всего этого ужаса, за густыми кустами, наступив мне на спину грязной босой ступней, забив заряд дымного пороха в чудовищно большое ружье, ждал своего торжества сын торговца, будущий бразильский плантатор, рабовладелец и вообще плохой человек господин Р.Крузо. Он наконец открывал пальбу и пораженные грохотом выстрелов каннибалы рассыпались по острову, бросив не съеденной такую прекрасную женщину, как Валя Каждая. Господин Р. Крузо, безнравственный мерзкий радикулитчик, хромая, шлепал через всю поляну к прекрасной пленнице, на которой действительно не было ничего, кроме веревок, и пытался поставить свою грязную ступню и на ее спину.

Увидев такое, я впадал в гнев.

Эта божественная спина! Я бил господина Р. Крузо всем, что попадало мне под руку. Семихатка выл от восторга: «Держите свет!»

И опять из-за обрубистого дикого мыса, из-под растрепанных пестрых облаков выскакивали длинные пироги, опять Валю Каждую бросали на песок у костра, опять босой господин Р. Крузо, рабовладелец, подло и боязливо оглядываясь – не преследует ли его неистовый Пятница? – шлепал к прекрасной пленнице...

«Знаешь, – заметил мне Робинзон в минуту отдыха. – Ты не сильно-то налегай на кулаки, а то я тебе глаз выстрелю. – И пояснил: – Я на Вальку наступаю не потому, что мне этого хочется, а потому, что предписано сценарием».

«А меня полегче швыряйте, – бесстыдно жаловалась Каждая. – Я без одежд. У меня синяки на бедрах!»

Каждая! Каждая!

– Бери ее, бери! Бери ее, Робинзон, сука, сволочь! – вопил Семихатка. – Бери ее грубо! Прижми к дереву, пусть застонет! Ну как ты ее берешь? Разве так берут? Она пленница, а ты самец, в тебе ничего человеческого! Ты изголодавшийся потребитель! Где низкая страсть? Хотя бы мускусный запах!

И яростно вопил:

– Пятница!

Меня не надо было просить дважды. Я показывал, как надо, и влажные губы Каждой совсем не по служебному уступали моим.

– Дайте Пятнице нож! – вопил Семихатка. – Дайте ему самый длинный нож!

Нож мне подали и правда такой длинный, что господин Р. Крузо трусливо вскрикнул.

Каждая! Каждая! Каждая!

– Не делай из губ розочку! – вопил Семихатка. – Ты пленница! В тебе разбудили самку. Теперь