Гракх-Бабёф. С современной гравюры

Уже зимой 1790/1791 г. начались кое-где по деревням выступления крестьян, вызвавшие разговоры об аграрном законе. Защитники феодализма, в свою очередь, стремились запугать буржуазию и деревенских кулаков призраком всеобщей дележки. Так например, во время обсуждения в Учредительном собрании проекта об отчуждении церковной недвижимости представители духовенства всячески старались доказать, что подобное мероприятие проложит путь для страшного «аграрного закона». Аббат Мори предупреждал Собрание: «…Если нация имеет право вернуться вспять к возникновению общества, чтобы лишить нас нашей собственности, признававшейся законами в течение более чем 14 веков, то этот новый метафизический принцип приведет нас непосредственно ко всем восстаниям аграрного закона. Народ воспользуется хаосом, чтобы потребовать раздела этих земель, которых не обеспечивает от захвата даже самое незапамятное владение». Епископ д'Юзес в свою очередь заявил: «Как только будет хоть раз нарушена священная ограда собственности, она вскоре подвергнется дальнейшим нарушениям; и вы скоро увидите, что будут произведены покушения на земельные и наследственные владения и что будет произнесено слово, разрушившее все великие общества, но вместе с тем всегда льстившее толпе, слово «аграрный закон» (речь Бетизи, епископа д'Юзес, от 23 октября 1789 г.).

После свержения королевской власти лозунг аграрного закона продолжает волновать умы правящей буржуазии. Два комиссара исполнительного совета Дюфруа и Моморо, посланные в Нормандию в начале сентября 1792 г. для ускорения рекрутского набора, распространили там «Декларацию прав», расширенную и дополненную двумя статьями. В одной подчеркивалось, что нация берется гарантировать лишь промышленную собственность, в другой провозглашался принцип временной гарантии того, что ложно называют земельной собственностью, до того момента, пока нация не издаст соответствующих на этот счет законов. Деятельность Моморо и Дюфруа вызвала волнения в Нормандии, где они вооружили против себя всю собственническую массу.

С проповедью аграрного закона выступил и некий священник Птижан из Эпинейля, предложивший своей пастве добровольно согласиться на отказ от своего имущества и разделить все свои земли. То же самое проповедовал де Бонвиль, поставивший в своей брошюре «О духе религии» вопрос о «средстве для подготовки всеобщего передела земель».

Публицисты контрреволюционной партии жирондистов в свою очередь стремились изобразить агитацию за аграрный закон как плод происков реакционеров и аристократов. Жирондистская газета «Патриотические летописи» писала по этому поводу: «С начала революции аристократы не переставали говорить об аграрном законе не потому, конечно, что они верили в его возможность, — они очень хорошо знали, что лежащая в его основании несправедливость делает его неосуществимым, — но им казалось, что самое слово способно посеять преступление и смуту в народе; они сделали из него пугало для собственников, чтобы привлечь их в свою партию… Таким образом всякий, кто говорит об аграрном законе, о переделе земли, есть явный аристократ, враг общества, злодей, которого нужно уничтожить…» Впрочем, по мнению газеты, «нечего бояться, что нация когда-нибудь примет принцип, разрушающий всякую собственность». И в дальнейшем жиронда постоянно использует страх перед аграрным законом в своей борьбе с якобинцами. После февральских голодных бунтов в Париже, бунтов, которые открыто оправдывались представителями «бешеных», Конвент снова охвачен беспокойством. Он видит в этих беспорядках и в агитации «бешеных» угрозу самому принципу частной собственности. И вот 18 марта 1793 г. Конвент принимает декрет, которым «назначается смертная казнь всякому, кто предложит аграрный или какой-либо другой закон, подрывающий земельную торговую или промышленную собственность».

Между тем, даже якобинцы были, в сущности, далеки от лозунга аграрного закона. Робеспьер в своей речи о собственности, произнесенной 24 апреля 1793 г., заявил категорически: «Вы должны знать, что этот аграрный закон, о котором вы так много говорили, есть не что иное, как призрак, созданный мошенниками для того, чтобы запугивать дураков». Еще раньше этого, весной 1792 г., в статье, помещенной в № 4 «Защитников конституции», Робеспьер писал о «врагах революции»: «Не они ли старались с самого начала революции запугать всех богатых призраком аграрного закона — этого нелепого пугала, при помощи которого подлецы пугают дураков?»

Таким образом эгалитаризм якобинцев, представителей устойчивой мелкой буржуазии городов и середняцкого крестьянства, не достигал той высшей своей ступени эгалитарной идеологии, выражением которой служит лозунг аграрного закона. Между тем, сам по себе лозунг этот не перерастал рамок буржуазно-демократической революции, так как «отмена частной собственности на землю есть максимальное, какое только возможно в буржуазном обществе, устранение всех и всяческих загородок, мешающих свободному переходу капитала из одной отрасли производства в другую» (Ленин, Собр. соч., т. XI, стр. 410).

Проповедников аграрного закона следует искать налево от якобинцев-робеспьеристов, в среде той мелкой интеллигенции, которая явилась выразительницей настроений городского пролетариата, разоренных низов мелкой буржуазии и деревенской бедноты. К ней-то и примыкал Бабёф.

В своем «Постоянном кадастре» Бабёф потребовал раздела 66 миллионов моргенов земли между 6 миллионами французских семейств, из расчета 4-х человек на семью. Этот семейный надел в 11 моргенов после смерти отца семейства переходит к младшему из его сыновей. Остальные наделяются землей из государственного фонда. Отправным пунктом Бабёфа остается по-прежнему естественное право. «Общество, — пишет он, — есть не что иное, как большая семья, члены которой, содействуя каждый соответственно своим физическим и интеллектуальным способностям общему благу, должны иметь равные права. Земля, общая мать, может быть поделена лишь на пожизненно сдаваемые участки, не подлежащие отчуждению. Мы не имеем в виду, преобразовывая мир, восстановить в точности состояние первобытного равенства, но мы стараемся доказать, что все впавшие в нищету имеют право потребовать восстановления равенства, если бы богатство продолжало настаивать на своем отказе в почетной помощи, приличествующей равным и не допускающей нового их падения до той оскорбительной нужды, в которую ввергли их в настоящий момент бедствия прошедших веков». В полном соответствии с традициями «буржуазных просветителей», Бабёф настаивает на исключительной важности воспитания. Еще Гельвеций, один из интереснейших представителей материалистического крыла «просвещения», утверждал, что «все зависит от воспитания». Бабёф придерживается этого положения и на основании его выводит необходимость равенства в воспитании. Кроме того он выдвигает уже знакомую нам мысль о введении единого прогрессивного налога, а также требование о создании национальной кассы для поддержки бедных. Его внимание привлекает судьба трудящихся. Рост крупных состояний, — концентрация капитала, сказали бы мы теперь, — привел к большому росту числа рабочих. «Из этого не только вытекает падение заработной платы, но также и то, что весьма значительное число граждан не может вообще найти работу даже за ничтожное вознаграждение, которое было фиксировано тираническими и безжалостными богачами и которым волей-неволей довольствуется искусный работник, принужденный к тому своим бедственным положением. А между тем обычный припев людей, лопающихся от жира, заключается в том, что они посылают на работу несчастного, который, будучи лишен возможности удовлетворить самые насущные свои потребности, обращается к ним с просьбой о какой-либо поддержке. Их посылают на работу. Но где же они возьмут эту работу?»

В этом отрывке Бабёф всецело занят критикой явления, выросшего из роста капитализма, из распространения капиталистического способа производства. Вместо рассуждений общего порядка или страстных филиппик против феодализма, мы встречаемся впервые с постановкой вопроса о рабочем классе, о пролетариате. В этом заключается принципиальное значение приведенного отрывка. Здесь Бабёф имел мало последователей и единомышленников в первые, по крайней мере, годы революции. Из редких голосов, подымавшихся в эту пору на защиту рабочего класса, можно отметить разве Дюфурни де Вилье, который, между прочим, также подчеркивал что «собственность и богатство, сосредоточенные в небольшой части общества, низводят огромное число людей на степень людей зависимых… вынуждаемых нищетой