— Твое дело. Мы насильно никого не тянем.

— Мы? Не тянем? — подчеркнул окончание глагола Мишка. — Ого! Ну и…

Окончить фразы ему не пришлось. Его чуть не сбил с ног стремительно вскочивший в вагон Пошел- Вон.

— SOS! SOS! SOS! Сигнал бедствия! — кричал он еще на ступеньках. — Во имя всех богов Олимпа, Синая и Попокатепетля! Одно место! Только одно место погибающему одаренному ребенку!

— Какому ребенку? — затревожилась Ольга. — Что с ним? Кто он?

— Этот одаренный ребенок — я! — скромно потупил глаза Пошел-Вон. — И теперь я погибаю в полной беспризорности… Даже присесть где нет места…

— Да ведь вы весь четвертый вагон под своих одаренных чертенят у Шольте выпросили! — вызверился на него Котов.

— Это меня и погубило! — покаянно стукнул себя в грудь Пошел-Вон. — Вы слышите, что там творится? — приник он ухом к оконному стеклу.

Снаружи действительно доносился сильный шум и визгливые выкрики.

— Что там происходит? — нахмурился Брянцев.

— То, что и должно было произойти по логике мудрого Аристотеля, которой я — увы! — неосмотрительно пренебрег… — бессильно опустился, даже не вихляясь, на ближайший мешок Пошел- Вон. — На отъезд записалось только шесть одаренных кретинов с ближайшими родственниками, в сумме, примерно, восемнадцать человек… Чего ж лучше? Простор! Но у одаренных оказались неодаренные братья и сестры, совместно с ними у всех общие родители, у родителей — еще родители, у тех еще братья и сестры! В результате это только первый грузовик со сборного пункта, а там набралось товара еще на две машины. И беспрерывно прибавляется.

— SOS! SOS! SOS! Спасите мою душу!

— Если она у вас когда-нибудь была, — чуть не лязгнул зубами Котов. — Всеволод Сергеевич, я снимаю с себя обязанности! Никаких сил не хватит. Всё утро Женя психовала. Теперь он! Выдержать их обоих вместе я не в состоянии. Спасите также и мою душу, — опустился он на мешок рядом с Пошел- Воном.

— Слышите? Слышите? — с ужасом указывал тот на окно. — Они всеми тремя поколениями штурмуют вагон! Как воинственны их боевые клики! О, сколько еще сил таит в себе наш великий, славный, могучий народ!

— Придется все-таки дать ему место. Надо быть сострадательным к своему ближнему, — прислушавшись к крикам, тяжело вздохнул Котов. — Последнее в продольном ряду, — указал он рукою. — Рядом с уборной, у двери.

— У вас гениальная интуиция, — разом, как пружина, воспрянул Пошел-Вон. — Пирамидально! Помпезно! Лучше и быть не может! После вчерашнего пира у меня совершенно расстроен желудок! Кстати, как разрешил свою трагическую проблему наш земноводный либерал? Какой род тоталитаризма им предпочтен?

— Тот, который обеспечил его спокойною верхнею полкой в самом теплом купе, рядом с отоплением. Ваш прогноз оказался совершенно верным, Пошел-Вон, — ответил уже примиренный с ним Котов.

— И еще вопрос, мой дорогой, но секретный, — Пошел-Вон зашептал что-то на ухо Котову так тихо, что Ольгунка расслышала только слова: «А сейчас это милое учреждение работает?»

— По общим железнодорожным правилам на стоянках поездов уборные заперты, — громко ответил тот.

— Тогда как же?

Пошел-Вон заерзал на своем мешке, помял себе живот, заглянул в окошко и стремительно сорвался с места. В тамбуре он наскочил на входившую Мирочку, оттолкнул ее, даже не извинившись, спрыгнул со ступеней и устремился между цистерн.

— Стой! Стрелять буду! — раздался окрик стоявшего на часах полицая, и он недвусмысленно взял оружие на изготовку.

— Милый друг, — завихлялся перед ним Пошел-Вон, — безупречный орган общественного порядка, ты же должен понять… Мне одну только минуту. Ради соблюдения вот этого самого порядка, нельзя же тут, перед окнами, нарушать правила благоприличия!

— Не приказано пускать — и все тут!

— Да почему? — крутился, как вьюн, Пошел-Вон.

— Ясно-понятно, видишь — горючее, — указал на цистерны полицай.

— Я туда, вон за тот навес над парапетом, — тыкал пальцем в направлении открытого старого нефтехранилища Пошел-Вон. — Там что?

— И там полно, — веско возразил полицай. — Туда немцы после бомбежки из этих цистерн нефть перекачали, а в эти — бензин набирают…

— Вот что, несравненный блюститель порядка, мы сделаем так: я даю тебе весь мой огнеопасный припас, — протянул Пошел-Вон полицаю едва лишь начатую пачку немецких сигарет и коробку спичек. — Теперь видишь: я полностью разоружен… Пропусти же. Понимаешь, я болен, болен.

Полицай критически осмотрел Пошел-Вона и, очевидно сочтя его вихляния за начало холерных конвульсий, указал большим пальцем за спину: — Вали! Больному человеку надо посочувствовать, — но сигареты и спички все-таки взял и спрятал в карман, ворча: — Разные же шалаются. Сегодня утром Степанов на вокзале двух супчиков перехватил. Мы думали — зря, а оказались оба с оружием. Вот что!

Наблюдавшие эту сцену через окно Брянцев, Ольгунка и Мишка взрывались от смеха. Подошедшая к ним Мирочка, не знавшая сути его анекдота, из вежливости тоже улыбалась, округляя голубенькие глазки и собирая в игривые морщинки свой слегка вздернутый носик.

Давясь смехом, Ольга пояснила ей на ухо затруднительное положение Пошел-Вона.

— Бедный, воображаю, как он переживает, — искренно посочувствовала ему Мирочка.

Сердце, бившееся под голубой шубкой, было мягким и добрым.

Домой Мирочка вернулась поздно, когда на притихших улицах стало уже совсем темно. Она засиделась у Брянцевых, слушая рассказы Ольги о ее молодости. Как радостно, как весело, как свободно тогда жилось! Ни партнагрузок, ни перевыполнения плана, ни обязательств… «Для себя жили!» — вздохнула Мирочка.

Уличные фонари не горели, но из многих не закрытых ставнями окон лился яркий свет. Иногда снаружи бывало видно, как суетливо копошились внутри. По падавшим на снег отсветам бегали тени.

«Собираются, — думала Мирочка, — многие должно быть уедут. Совсем скучно станет. Отчего папа не хочет уезжать? Поехал бы с Брянцевыми, в их вагоне… Новые места, новые люди. А тут?»

Мирочке ясно представилось комсомольское собрание в холодной, неуютной институтской аудитории, нудная, томительная скука очередного доклада. Скрипучие жалобы матери на усталость от стояния в очередях…

«Тоска! Снова то же начнется… И еще эти нагрузки, обязательства… Ты комсомолка! Ты должна показывать пример! А что, комсомольцы разве не люди? Разве они тоже не хотят жить? Для себя. Для радости, для … любви. Любви? А Котик? Любит, он или нет?

Откуда-то из темноты в глаза Миры вонзились другие, серые, без блеска, упорно сверлящие…

«Нет. Ему тоже нельзя любить для себя. Совсем нельзя. Служба в органах запрещает личную жизнь. Значит?»

Ответ на этот, обращенный к самой себе вопрос, пришел уже в комнате. Мирочка сняла шубку, аккуратно развесила ее на плечиках и уныло опустилась на голубой диван.

«Ему нельзя любить, значит и его нельзя любить. Как же иначе? Ничего этого ему не нужно, — грустно оглядела она подушечки, бантики и пышные юбки на абажуре, — ни уюта, ни ласки! Предписания и выполнения. Приказы и обязанности. Разве это жизнь? Жаль, очень жаль, что папочка не хочет уезжать!