опустевшему театру. Ни в полутемном фойе, ни в зале, ни даже в уборной его не нашли.

Как в воду канул!

Стол, уже накрытый, в офицерском собрании был полной противоположностью столу Залесского. Там — обилие всевозможных кушаний и закусок, но только один маленький графинчик золотистой, настоянной на померанце, водки. Здесь — длинный ряд всевозможных бутылок, с явным преобладанием, как разом заметил Брянцев, хорошего французского коньяка. И только две скромные тарелки с тонко нарезанными ломтиками серого солдатского хлеба и разложенными на них такими же тощими кружками светлой ливерной колбасы.

В большой комнате, служившей прежде для пленарных заседаний городского комитета партии, стоял сохранившийся с тех времен стол в форме буквы «П» и те же обитые дерматином кресла и стулья. Все остальное было уже немецким: большой олеографический портрет Гитлера между скрещенных древками знамен, на других стенах — фотографии павших в боях офицеров и солдат над зелеными веточками лавра, прибитыми под ними, столик с немецкими газетами. Все в полном порядке, все прибрано, обметено, вычищено до лоска.

«Ни одного лозунга, ни одного плаката!» — удивлялся Брянцев.

Тощий полковник встретил его у дверей и повел под руку к месту рядом с собой во главе стола. Все офицеры — их было человек двадцать — тотчас же, строго по чинам, стали у спинок стульев. Полковник сел, за ним опустились на кресла капитаны, после них лесенкой лейтенанты и, наконец, заняли свои места младшие зондерфюреры. Полковник налил себе рюмку коньяку и в том же стройном, последовательном порядке бутылки стали опускать свои горлышки. Полковник поклонился Брянцеву и выпил — двадцать голов опустились и двадцать рюмок опрокинулись в рты капитанов и лейтенантов.

«А скучно, вероятно, так жить», подумал Брянцев, вспомнив веселую сутолоку ужинов в русских офицерских собраниях, корнетские шутки вполголоса, приказ-разрешение командира полка быть без чинов… «Все какие-то деревянные, словно не люди, а заводные солдатики. Но в этом-то, вероятно, и сила их армии».

Болезненного полковника ужин явно тяготил. Он пил рюмку за рюмкой, но его обтянутое сухой кожей лицо оживилось, лишь, когда Брянцев сказал что-то вскользь о том, что и он был офицером, участвовал в первой войне. Тогда тусклые глаза старика заблестели, и на его блеклых щеках проступило что-то вроде румянца.

— Вы были на перевале Горлица? В конце 1915 года? — переспросил он Брянцева. — Я тоже был там тогда в корпусе генерала фон Макензена. Быть может, мы сражались даже друг против друга? А теперь мы идем с вами к одной цели, плечом к плечу. Жизнь изменчива, не так ли? Позвать музыкантов! — громко приказал он адъютанту.

«Неужели у них здесь даже оркестр есть? — удивился Брянцев. — До сих пор я не видел ни одного в немецкой армии».

Но вернувшийся адъютант привел только двух солдат: одного пожилого, с большой многорядной гармонией, другого молодого — с маленькой, визгливой.

«Начнут, конечно, с нацистского гимна», подумал Брянцев. Но вместо надменных, кичливых аккордов нацистской песни раздалась незатейливая, веселая мелодия хорошо памятного Брянцеву марша.

— Это «Старый егерский»? — обернулся он к полковнику. — Мы знаем его, он был очень распространен в русской армии.

— В военных маршах и песнях выражается дух солдата, — кивнул головою тот. — У нас также играли русские марши, например, из какого-то балета Глинки. Мы называли его «Лошадки». Немцы любят музыку и понимают ее язык. Я тоже отдал ей много часов моей молодости. Потом они сыграют одну пьесу специально для вас, как для русского офицера.

Полковник кивком подозвал адъютанта и что-то тихо приказал ему. Тот, не прерывая музыки, зашептал на ухо старшему гармонисту. В ответ — кивок головы.

Маленькая гармошка задорно отсвистала последнюю руладу марша. Старший музыкант растянул меха своего огромного инструмента, младший смотрел на него с немым вопросом.

— Боже, Царя храни… — торжественно запели величавый мотив басы большой гармонии.

Первым порывом пораженного Брянцева было стремление встать, но он подавил его… Фальшиво будет и даже смешно.

Сильный державный царствуй на славу, — все шире и шире разливались могучие волны звука, и захваченный ими, унесенный их половодьем Брянцев не заметил, что сидевший с ним рядом полковник встал. Сквозь набежавший на его глаза туман он увидел лишь встававших вслед за ним офицеров и тогда вытянулся сам и замер.

— Царствуй на страх врагам.

За стеной грохнуло, и осколки оконных стекол посыпались в комнату. Несколько офицеров вскочили из-за стола, но остальные, взглянув на стоявшего неподвижно полковника, остались на местах. Старый гармонист продолжал спокойно и уверенно перебирать клавиши, растягивал и сжимал мехи своего инструмента. Молодой сбился с мотива и замолк.

Донесся гул еще одного разрыва, уже откуда-то издалека, и ему ответили несколько таких же далеких хлопков.

— Проказы мальчишек, — устало сказал Брянцеву опустившийся при последней ноте гимна на свой стул полковник. — Советские авиаторы иногда навещают нас по ночам. Мы не держим здесь значительной воздушной охраны. Нет смысла. Авиация врага слишком слаба, чтобы создать реальную угрозу.

— Сброшено две бомбы малого калибра, — доложил вернувшийся от телефона офицер. — Одна упала на соседнем дворе.

— Проказы мальчишек, — повторил полковник. Потом медленно допил свою рюмку и, почти прикрыв глаза тонкими желтыми веками, не оборачиваясь к Брянцеву, устало проговорил:

— Я думаю, что если бы этот гимн звучал бы теперь на вашей родине, то мы не слышали бы только что раздавшихся разрывов бомб. Две колоссальных войны, крушение двух крупнейших империй и, что еще важнее, двух сложившихся веками политических идеологий — это слишком много для одной человеческой жизни. Слишком много. Но я рад, что прослушал этот русский национальный гимн вместе с вами, с русским офицером, — добавил он, вставая и пожимая руку Брянцеву. — Очень рад. Уже время, господа, — повернулся он к офицерам, — доброй ночи.

Офицеры снова, как по команде, вскочили.

Вернувшись в дом бургомистра, Брянцев и там не нашел Мишки. Супруги Залесские не ложились, ожидая его за накрытым к ужину столом, но Брянцев отказался и ушел, уклонившись от разговоров, в отведенную ему комнату.

Спать не хотелось. Давно не слышанные им звуки русского гимна возбудили хаос дремавших или приглушенных в его душе чувств. Он пытался разобраться в этом хаосе, «налепить этикетки и расставить по полочкам», как говорила знавшая его эту черту Ольгунка, но не мог.

«Русский национальный гимн на немецкой гармошке, в немецком офицерском собрании. Разрывы русских бомб, сброшенных русским летчиком на русский город? Даже не парадокс, а просто нагромождение нелепостей. Две России? Два враждующих между собою русских народа? Бред! Часть не может стать целым, как и целое — частью самого себя. Бессмыслица! Психостения истории. Да где же, наконец, она, эта Россия, черт ее дери? Или вообще Existe-elle, la Russia, как выкликал в предсмертной тоске Степан Трофимович Верховенский? Так, что ли?»