Уолтер Патер говорит, что все мы — приговоренные к смерти и нам остается наслаждаться прелестью минуты ради самой минуты.

Тому же учила нас убедительная и безотрадная философия Уайльда. Девиз этой веры — carpe diem (лови день. — лат.); но исповедуют ее не счастливые, а очень несчастные люди. Великая радость не срывает походя розовые бутоны — взгляд ее прикован к вечной розе, которую видел Данте.

Истинная радость исполнена духа бессмертия. Все великие комические книги — «Тристрам» и «Пиквик», например, — просторны и неподвластны гибели; читая их, мы чувствуем, что герои — бессмертны, а повествованию нет конца.

Конечно, острая радость нередко бывает короткой; но это не значит, что мы мыслим ее как короткую, преходящую и наслаждаемся ею «ради данной минуты». Тот, кто это сделает, попытается осмыслить радость и ее разрушит. Радость — таинство, как вера, ее нельзя осмыслять. Представим себе, что человек испытывает истинную радость. Я говорю не об эстете, взирающем на ценную эмаль, я имею в виду яростную, почти мучительную радость — миг восторга в первой любви или миг победы в бою.

Влюбленный радуется в эту минуту отнюдь не «ради минуты». Он радуется ради возлюбленной или на худой конец ради самого себя. Воин радуется не ради минуты, а ради знамени. Он может сражаться за глупое, ненужное дело, влюбленный может разлюбить через пять дней. Но в эту минуту знамя для воина — вечно, любовь для влюбленного — бессмертна.

Такие мгновения пронизаны вечностью; они дают радость именно потому, что не кажутся преходящими. Взгляните на них с точки зрения Патера — и они тут же станут холодными, как сам Патер и его стиль. Человек не может любить смертное, хотя бы на недолгий срок.

Чтобы понять ошибку Патера, вспомним его знаменитую фразу. Он хочет, чтоб мы горели пламенем, твердым, как рубин. Но в том–то и дело, что пламя не может быть твердым, его нельзя ни гранить, ни оправлять. Так и чувства человеческие нетверды и не похожи на камни; они опасны, как пламя, опасно трогать их и даже изучать. Чтобы наши страсти стали твердыми, как драгоценные камни, они должны стать холодными, как эти камни, — другого пути нет.

И самый сильный из всех ударов по простым человеческим радостям, самый смертельный — клич эстетов carpe diem. Для всех без исключения удовольствий и радостей нужен совсем другой дух — дух робости, привкус неуверенной надежды, ребяческого страха. Страсть невозможна, если нет чистоты и простоты; я говорю и о дурных страстях. Даже порок требует невинности.

Не будем говорить о том, как повлиял Хайям (или Фитцджеральд) на дела другого мира. Сейчас нам важно, что этому миру он принес немалый вред. Пуритане, как я уже сказал, много веселей его. Новые аскеты, сторонники Торо и Толстого, куда жизнерадостнее — ведь как ни труден отказ от вина и роскоши, им остаются все простые радости, а главное — они не теряют способности радоваться.

Торо может радоваться закату и без чашки кофе. Толстого не радует брак — но он достаточно здоров духовно, чтобы радоваться чернозему. Отказавшись от самых примитивных удобств, можно наслаждаться природой. Куст хорош и для трезвого. Но ни природа, ни вино — ничто на свете не обрадует вас, если вы неправильно понимаете радость; а с Хайямом (или Фитцджеральдом) случилось именно это.

Он не видит, что радость невозможна для того, кто не верит в вечную радость, заложенную в природе вещей. Нас не обрадует и падекатр, если мы не верим, что звезды пляшут нам в такт. Никто не может быть истинно весел, кроме серьезных людей. В конце концов человек может радоваться только сути вещей. Он может радоваться только вере.

Некогда люди верили, что звезды танцуют под их свирель, и плясали так, как никто не плясал с той поры. Мудрец «Рубайят» связан с этой древней языческой одержимостью не больше, чем с христианством. Духа вакханалии в нем не больше, чем духа святости. Дионис и его последователи знали радость бытия, серьезную, как у Уитмена. Дионис сделал вино не лекарством, а таинством. Иисус Христос тоже сделал вино таинством.

Для Хайяма вино — лекарство. Он пирует потому, что жизнь безрадостна; он пьет с горя. «Пей, — говорит он, — ибо ты не знаешь, откуда ты пришел и зачем. Пей, ибо ты не знаешь, куда и когда пойдешь. Пей, ибо звезды жестоки и мир крутится впустую, как волчок. Пей, ибо не во что верить и не за что бороться. Пей, ибо все одинаково гадко и одинаково бессмысленно». Так говорит он, протягивая чашу.

Но на высоком алтаре стоит Другой, тоже с чашей в руке. «Пей, — говорит Он, — ибо мир, как это вино, пламенеет багрянцем любви и гнева Господня. Пей, ибо ангел поднял трубу, выпей перед боем. Пей, Я знаю, куда и когда ты пойдешь. Пей это вино — кровь Мою Нового Завета, за вас изливаемую».

К концу первой четверти нашего столетия стало раздаваться множество протестов против влияния новой журналистики, которая ассоциируется с именами сэра Альфреда Хармсворта и мистера Пирсона. Почти все нападки связаны с ее крайней сенсационностью, крайней жестокостью, вульгарностью и стремлением вызвать ужас. Я вовсе не впаду в какую–то крайность, а просто выражу искреннее личное мнение, если скажу, что эта журналистика отнюдь не грешит сенсационностью или жестокостью. Настоящее зло не в том, что она зловеща, а в том, что она невыносимо безвольна и нестерпимо банальна. В целом она старательно держится на уровне общих мест и ожиданий публики; она может быть вульгарной, но она также должна быть скучной. В ней ни в коем случае не должно быть той по–настоящему едкой остроты, которую можно услышать от обычного кэбмена на обычной улице.

Мы часто слышим о том, что есть определенные рамки внешних приличий, которые требуют, чтобы об интересных вещах повествовалось без вульгарности, но те же рамки внешних приличий требуют, чтобы о вульгарности говорилось вульгарно и неинтересно. Такая журналистика не только не превозносит жизнь — она ее принижает; и так и должно быть. поскольку она предназначена для вялого и бесцветного отдыха людей, утомленных жестокостью современной жизни. Эта пресса вовсе не желтая; она коричневая и проституированная. Негоже сэру Альфреду Хармсворту предлагать усталому клерку сентенции более мудрые, чем усталый клерк может предложить сэру Альфреду Хармсворту. Нельзя никого выставлять напоказ (особенно людей сильных и влиятельных), не дай Бог кого–нибудь обидеть, нельзя даже слишком хвалить.

Туманная мысль о том, что несмотря на все это наша желтая пресса грешит сенсационностью, проистекает из такой чисто внешней случайности, как большие буквы в кричащих заголовках. Да, правда, что издатели печатают все, что только можно, большими заглавными буквами. Но они поступают так не потому, что это пугает, а потому, что это успокаивает. Утомленным или полупьяным людям в тускло освещенном вагоне проще и удобнее, когда события представлены крупно и в явном виде. Издатели преподносят читателям гигантский алфавит по той же самой причине, по какой родители и гувернантки используют гигантские буквы, обучая детей чтению.

Воспитатели в яслях показывают детям букву «А» размером с лошадиную подкову вовсе не для того, чтобы заставить ребенка подскочить; наоборот, они таким образом детей успокаивают, стремятся сделать вещи привлекательными и очевидными. Тот же принцип действует в унылой и тихой начальной школе, которой управляют сэр Альфред Хармсворт и мистер Пирсон. Их пафос — это пафос орфографического справочника, то есть того, к чему относятся с почтительным узнаванием. Все их кричащие заголовки — это страницы, вырванные из прописей.

В нашей стране нет и следа той настоящей сенсационной журналистики, которая существует во Франции, Ирландии и Америке. Когда ирландский журналист желает выдать сенсацию, он преподносит сенсацию, о которой стоит говорить. Он трубит о том, что лидер Ирландии погряз в коррупции или обвиняет всю политическую систему в несомненном зловещем заговоре. Когда французский журналист желает вызвать у читателя дрожь, он ее вызывает; например, раскрывает, что президент республики убил трех своих жен. Наша желтая пресса бессовестна и беспринципна в той же степени, и при своей нравственной убогости так же мало заботится о достоверности.

Однако умственный уровень и кругозор наших журналистов таков, что они могу фабриковать только вульгарно–успокоительные статейки. Безосновательная версия резни в китайском посольстве была ложной, но она была также скучной и заинтересовала разве что тех, у кого были личные причины для ужаса или