Старицкого, сделав лишних двадцать — тридцать километров. Кроме того, вдоль южной, подветренной, стороны полуострова, который отделяет бухту Нагаева от открытых морских просторов, постоянно дуют сильные ветры, гудит прибой, крутятся грозные, сталкивающиеся течения. Маленькой шлюпке многократное путешествие вокруг этих неприветливых берегов было не под силу.

Цареградский решил перебрасывать груз через очень живописную мелководную бухту Гертнера, которая впоследствии называлась также Веселой. Бухта эта врезалась в береговую горную цепь как раз там, где от нее отходил полуостров Старицкого. От бухты Гертнера до бухты Нагаева было всего около семи километров через пологий перевал, на котором росли редкие, склонившиеся по ветру лиственницы.

Стоял погожий осенний денек. Тяжело груженная шлюпка шла вдоль обрывистых берегов, которые тянулись от устья Олы к бухте Гертнера. Ветра не было. Две пары весел с легким плеском погружались в слабо всхолмленную волнами зеленовато-голубую воду. У бортов шлюпки скользили и быстро скрывались за кормой бесцветные зонтики медуз. Цареградский сидел за рулем и следил за хорошо знакомыми контурами береговых обрывов. В прошлом сезоне он всюду побывал здесь, изучая граниты и составляя первую геологическую карту побережья. С тех пор ему полюбились эти великолепные обрывы, на которых золотились еще не облетевшие каменные березы. Вот над шлюпкой навис и затем, медленно разворачиваясь, уплыл назад острый, как копье, гранитный пик. В лоции Охотского моря он был назван Нюкля. В прошлом году Цареградского застиг у подножия этого пика прилив; взобравшись на маленькую гранитную полку, он ждал несколько часов, пока его не сняли подоспевшие на шлюпке рабочие.

От Олы до бухты Гертнера около тридцати километров и восемь — десять часов хорошего хода на веслах. Однако в первый рейс им удалось подхватить попутный ветер, который быстро домчал шлюпку до цели. Солнце еще не погрузилось за островерхие хребты, когда, выскочив в воду, гребцы с криком: «Раз, два, взяли!» втащили свое суденышко на плоский илисто-песчаный берег.

К большой своей радости, Цареградский увидел в некотором отдалении две якутские юрты. У вбитых в землю колышков, надрываясь, лаяли собаки. Их было несколько десятков.

Две рыбацкие семьи ловили тут все лето рыбу. Они ставили свои сети в море, а во время нереста кетовых — в устье небольшой реки Магадан (позднее ее стали называть Магаданкой). У юрт стояло несколько высоких столбов, между которыми сушилась на проволоке выпотрошенная и распяленная рыба — горбуша, кета. Горбуша шла преимущественно на корм собакам, а более ценной рыбой кормились хозяева.

Сидя через час в юрте за стаканом мутного чая, Цареградский с удовольствием ел удивительно нежное, плывущее розоватым жиром мясо вяленой, слегка закопченной кеты. К счастью, они захватили с собой из Олы достаточное количество свежего хлеба, сахара, печенья и консервов. Все это он разложил сейчас на низеньком столике, вокруг которого, поджав под себя ноги, уселись гости и мужчины-хозяева. Женщины и дети толпились вокруг, с любопытством глядя на «нючча» — русских, то подавая кружки и стаканы с чаем, то подхватывая на лету куски хлеба с маслом и белые кубики пиленого сахара.

Один из рыбаков довольно сносно объяснялся по-русски, и Цареградский узнал от него, что в бухте Нагаева тоже есть русские и что они в это лето построили там два-три дома.

— Кто они такие? Союззолото?

— Золото? — переспросил якут. — Не знай. Нет, однако, не золото. Дохтур!

— Слушай, друг! — обратился к нему Цареградский. — Помоги нам доставить наши вещи в Нагаевскую бухту! Мы тебе заплатим, хочешь деньгами, хочешь продуктами.

— Как везем? — развел руками рыбак. — Лошадь нету, олень нету, телега нету.

Слушавший беседу сосед что-то сказал по-якутски, и они заговорили, оживленно жестикулируя и показывая то вокруг себя, то на собак, то на перевал.

— Вот он говорит, можно везти на собачках. Только я думай, нельзя. Тяжело, собачки не пойдут! Не сразу Цареградский понял, что речь идет о перевозке груза на нартах по земле. Вначале эта затея показалась ему невыполнимой, но потом он вспомнил, что летние перевозки по бездорожью на санях приняты на севере во всех горных местах, и решил попробовать.

На следующее утро странный караван из девяти согнувшихся под тяжелой ношей людей и двух тащившихся по траве и по земле нарт тронулся в путь. В общей сложности удалось переправить за один раз около четырехсот килограммов груза. К концу следующего дня весь доставленный в бухту Гертнера груз оказался в бухте Нагаева. Соскучившиеся за лето у своих колышков собаки были в восторге от этого неожиданного развлечения и так быстро тащили скрипевшие по камням нарты, что люди не поспевали за ними. Пришлось увеличить нагрузку, и дело пошло лучше.

— Все полозья издерут. Придется им выбрасывать нарты, — сказал рабочий.

— Мы заплатим хозяевам за нарты, — ответил Цареградский. В самой вершине бухты Нагаева действительно стояли четыре свежесрубленных дома. Это была недавно обосновавшаяся здесь культбаза Комитета Севера — государственная организация с очень широкой программой культурно-просветительной помощи местному населению. В домах культбаэы размещались школа, интернат, больница, ветеринарный пункт и жилой дом обслуживающего персонала. Цареградский быстро перезнакомился со всеми и договорился, что для экспедиции будут временно выделены два пока еще пустующих класса в школе- Теперь они могут спокойно заниматься перевозкой всех остальных грузов и сотрудников экспедиции, не оставляя охраны и не боясь, что их накроет непогода.

Особенно близко Цареградский сошелся с заместителем заведующего культбазой Николаем Владимировичем Тупициным. (Этому человеку было суждено впоследствии сыграть очень значительную роль в геологическом освоении Колымского края, которому он посвятил всю свою дальнейшую жизнь вплоть до выхода на пенсию. Для этого Тупицину пришлось полностью переквалифицироваться, так как его основной специальностью был китайский язык. Но талант редко бывает однобоким; талантливый человек талантлив вообще, и из хорошего синолога вырос хороший геолог. Через два десятка лет начальник и старший геолог Геологоразведочного управления не раз вспоминали за празднично убранным столом романтические обстоятельства их первого знакомства в самом дальнем углу бухты Нагаева. Впрочем, и сейчас, когда пишутся эти строки, оба старых друга живут в Москве в соседних домах.)

Переброска всего груза экспедиции оказалась, однако, нелегким делом. Обстоятельства благоприятствовали Цареградскому только в первом рейсе. Затем началась непогода, а с ней пришли осенние штормы. Море грозно темнело, облака спускались к самым волнам, и горизонт заволакивало непроницаемым туманом. У берегов грохотал страшный прибой, и тугой ветер со свистом срывал пену с несущихся к скалам валов.

В такие дни люди отсиживались там, где их заставала буря, — в Оле или на нагаевской культбазе — и ждали, когда стихнет ветер и улягутся волны. Лишь через две недели груз был полностью переправлен в бухту Нагаева. Еще два рейса шлюпки — и вся экспедиция вновь собралась под крышей школы, в которой еще не было ни одного ученика. С последним рейсом сюда прибыл Билибин, который вместе с Казанли неотлучно занимался в Оле вычерчиванием карт и составлением предварительного отчета.

Из окон школы был прекрасно виден вход в бухту. В любую минуту там могла показаться черная труба «Воровского».

Однако шли дни, а узкий вход в бухту Нагаева оставался свободным, ничто не преграждало взгляду пути к морским просторам. Миновало уже три недели со дня ухода «Воровского» к острову Врангеля, а парохода все еще не было. Билибин все чаще задумывался и, закусив кончик своей рыжеватой бороды, с беспокойством глядел в море.

— Не может быть, чтобы нас обманули! — сказал он однажды своему помощнику. — Военные всегда держат свое слово!

— Конечно! Если им не помешает какой-нибудь неожиданный приказ по радио, — возразил Цареградский. — Ведь им могли изменить назначение, и тогда мы обречены на зимовку!

Билибин помрачнел и распорядился, чтобы все снаряжение экспедиции было приведено в состояние готовности к погрузке.

— На тот случай, — пояснил он, — если у «Воровского» будет мало времени, чтобы принять нас на борт.

Однако вышло иначе. Уже в начале ноября, когда надежды на возвращение домой иссякли и все члены экспедиции покорно приготовились к долгой и томительно бездеятельной зимовке, на крыльце школы раздался чей-то крик: «Пароход!»